Виталий Куренной «О большевистской культурной революции и теневых формах отчуждения общества от государства»

Культурный код 16 июля 2021 г.

Если в западном обществе процесс дисциплинирования происходил через «овнутрение» идеологического аппарата, то в СССР он носил наружный характер: индивид становился подобен насекомому с пристроенным к нему скелетом. Научный редактор журнала «Логос», философ и культуролог Виталий Куренной рассказал T&P о большевистской культурной революции и теневых формах отчуждения общества от государства.

— Виталий Анатольевич, как бы вы описали сегодняшние взаимоотношения государства и культуры в России?

— Всякому, кто следит за повесткой дня, очевидно, что мы наблюдаем возвращение темы культуры в спектр центральных интересов правительства — так, 2014 год объявлен в России годом культуры. Возникает вопрос, как это трактовать? Если мы говорим о культуре как о некотором сегменте учреждений, через которые с этой материей стремится работать правительство и другие уровни власти, — то в этой части мы, на мой взгляд, еще не вышли из советской колеи. Что, собственно, и провоцирует воспроизводство некоторых узнаваемых рефлексов в этой области.

В вопросах культуры история имеет первоочередное значение, поэтому хорошо бы вспомнить наше недавнее прошлое, понять, зачем эта культурная махина вообще создавалась. И тут надо сказать, что вопрос о культуре был поднят в советский период в качестве ключевого очень быстро. Как только большевики решили задачи захвата и военного удержания власти, то есть основные военно-политические проблемы, оказалось, что все идет не так, как предполагалось: общество, которое должно было бы возникнуть в результате этого переворота, отчего-то не возникло: технологии не развиваются, производительность труда низкая, люди не умеют ни управлять, ни работать. И хотя любые исторические аналогии всегда хромают, параллели с обращением к культуре в нынешний период политический стабилизации здесь, конечно, напрашиваются.

Ленин с присущей ему прозорливостью сразу это почувствовал и предложил свое решение — это решение называется «культурная революция». О культурных задачах он начинает говорить уже начиная с 1919 года, когда на VIII съезде РКП (б) заявляет: без наследия капиталистической культуры нам социализма не построить. В 1921–1922 годах этот аспект полностью оформляется — одновременно с программой НЭПа — уже как задача «культурной революции». Последние работы Ленина на разные лады посвящены прежде всего вопросам культуры и «культурничества», а сама задача культурной революции является, по сути, неотъемлемым дополнением — если не подлинным ядром — новой экономической политики: и то, и другое было сложным маневром «тактического отступления», включающим послабления старым формам культуры и экономики. Что, помимо прочего, означало и ликвидацию радикальных форм «пролетарского» авангарда как несвоевременного явления — отсюда все реверансы Ленина в адрес «лучших образцов» буржуазной культуры.

«Речь идет о разрушении органической ткани всех возможных типов сообществ, вылущивании отдельных атомов и индивидов, которые затем механически интегрировались системой советских учреждений: предприятиями, организациями, лагерями»

Этот отступательный маневр нужен был ровно до того момента, пока не были созданы условия для решительного наступления новых форм. Сталин, на мой взгляд, верно следовал этому ленинскому плану: как только у него возникало ощущение, что можно переходить в наступление, эти тактические реверансы прекращались и осуществлялась радикальная ломка прежних элементов: так, коллективизация и индустриализация ликвидировали прежние экономические уклады. В этом ряду культурная революция была самым долгоиграющим моментом — было понимание, что здесь все меняется медленнее: прежде чем уничтожить остатки старой культуры, включая не только уничтожение «старой» интеллигенции, но и чистку партийных кадров, надо было вырастить новый слой уже чисто советской интеллигенции. О решении задач культурной революции Сталин поэтому объявляет позже всего — прямо накануне войны в 1939 году.

— Что большевики вкладывали в понятие культуры?

— Понятие «культура» в период этой самой культурной революции имело очень неопределенное значение. Однако если попытаться все же выявить ее смысловой знаменатель, то, на мой взгляд, речь идет о том, чтобы различными организационно-управленческими решениями добиться интериоризации населением новой системы индивидуальных и социальных габитусов (неслучайно понятие «интериоризации» играет столь важную роль у того же Льва Выготского), то есть сформировать, по сути, новую систему социальных институтов, обеспечивающую трудовую дисциплину, производительность труда, навыки управления и подчинения. Сюда же включаются и чисто пропагандистские задачи, обеспечивающие лояльность идеократической власти большевиков.

Не буду вдаваться в механизмы, которые были при этом использованы, — сегодня они довольно хорошо описаны. Речь идет о разрушении органической ткани всех возможных типов сообществ, вылущивании отдельных атомов и индивидов, которые затем механически интегрировались системой советских учреждений: предприятиями, организациями, лагерями. Оказавшись один на один с системой пропаганды, человек становился ее легкой добычей — вопреки всякой очевидности своего собственного опыта. Йохен Хеллбек, подробно описавший этот механизм на материалах дневников сталинского периода, показывает, например, как женщина начинает верить в то, что ее муж действительно «враг народа», отказываясь под давлением публичной пропаганды от своего прежнего категорического убеждения в его невиновности.

Знаменитая лагерная триада «не верь, не бойся, не проси» — это и есть предельное кредо такого социального атома, отлитая в форму максимы поведения. Было бы наивно полагать, что эти нормы остались далеко в прошлом, они по-прежнему воспроизводятся в том числе в российской массовой культуре: возьмите, например, альбом «Внезапный будильник» Гарика Сукачева 2013 года, вы там без труда обнаружите ту же формулу, я уж не говорю про массовую культуру шансона.

Конечно, здесь уместно вспомнить концепцию «дисциплинарной власти» Фуко, описывающей в чем-то аналогичные, а в чем-то совершенно иные процессы в западных обществах. Однако при всей формальной схожести здесь существует огромное различие в механизме реализации дисциплинарных диспозитивов, что не могло не отразиться и на различии результатов. Все же в западных обществах индивид контекстуально был поставлен в такие условия, что процессы дисциплинирования протекали относительно спонтанно, таким образом, что индивид воспринимал себя — справедливо или нет, другой вопрос — как инстанцию, отвечающую за успешность или неуспешность своей траектории в социальном контексте, то есть в самом деле интериоризировал дисциплинарные диспозитивы, они индуцировались в нем, а не грубо навязывались извне. Поэтому эти диспозитивы образуют его, так сказать, внутренний скелет.

В советском же варианте этот скелет имел преимущественно наружный характер — как у насекомого. Причем дизайн этого скелета вычерчивался вполне себе инженерно-проективно, тогда как в основе этой практики лежал тезис о безграничной — в конечном счете — пластичности антропологического материала. Отсюда, например, и триумф такого явления, как лысенковщина: Лысенко совершенно вписывался в эту дискурсивную формацию радикального авангардизма и в противоположность генетикам утверждал именно такую пластичность живых существ. Должен заметить, что мы до сих пор никуда не ушли от этой утопической модели рационально-контролируемой «формовки», совершенно не случайно единственным интеллектуальным явлением, спокойно пережившим советский период и диффузно распространившимся в системе управления в постсоветский — являются последователи и наследники идеологии Щедровицкого, расфасовавшего эту идеологию социального проектирования в понятные и убедительные для нынешних управленцев техники.

— Неужели ничего из этого новой культуры не усваивалось?

— Разумеется, эта метафора эндо- и экзоскелета призвана здесь наглядно высветить ситуацию, в действительности, конечно, все было много сложнее. В частности, элементарные цивилизационные навыки конечно же усваивались. Как указывает Шейла Фицпатрик, уже в 1930-х в советском обществе сложились три основных культурно-цивилизационных иерархических уровня. Во-первых, самым широким образом, включая значительную часть деревенского населения, были распространены элементарные навыки «цивилизованного» поведения: правила гигиены и элементы грамотности. Следующий уровень в этой культурной иерархии — это, условно говоря, городской рабочий класс. Здесь грамотность является повсеместной, человек не просто моет руки, но еще и причесывается, следит за своей одеждой, реже бьет жену. Третий уровень соответствовал управленческой, административной элите. Принадлежать к этому уровню означало: быть в курсе новостей, понимать международное положение, разбираться в политике и литературе, посещать театры, демонстрировать этикет. Процесс цивилизации ориентирован здесь, в общем-то, в соответствии с классической, просвещенческой культурной иерархией — в сторону грамотности и в целом образования, а также потребления произведений высокого культурного «канона» (неважно, что сам канон собирался ad hoc, быстро и произвольно). Посмотрите, например, на эволюцию иконографии народных промыслов: они все, вроде Мстеры или Палеха, родились из иконописных центров. И кто там заменил Николая Чудотворца и прочих почитаемых святых? Пушкин, конечно, с героями своих сказок.

«Как только репрессивная система, поддерживающая экзоскелет и постоянную насильственную мобильность населения, ослабела, начал быстро развиваться процесс спонтанного формирования и стабилизации разных видов теневой культуры в самом широком спектре»

Но это, повторюсь, внешняя экзоструктура культуры, частично, конечно, интериоризированная. Но в культуре протекали и теневые компенсаторные процессы. Как только репрессивная система, поддерживающая экзоскелет и постоянную насильственную мобильность населения, ослабела, начал быстро развиваться процесс спонтанного формирования и стабилизации разных видов теневой культуры в самом широком спектре: от проникновения лагерной культуры в городские дворы, армию (дедовщина) до диссидентского движения. Как бы эти формы теневой культуры ни различались по установкам и ценностным ориентирам, их так или иначе объединяло одно: отторжение сконструированной внешней системы правил, то есть разные формы отчуждения общества от государства, лояльность каким-то другим ценностям и институтам. Собственно, всенародно любимый Владимир Высоцкий — он в основном именно про это.

Проблема этого отчуждения не решена до сих пор: вот что такое, например, коррупция — да еще и в таких масштабах? Это позиция, в соответствии с которой вы вроде как находитесь при исполнении определенных правил и регламентов, но на самом деле их не принимаете, действуя в пользу каких-то других институциональных норм. Патриарх Кирилл вот только что высказался об «отчуждении русских от государства», имея в виду, что русским надо занимать должности и посты в государстве и бизнесе. Я также использую понятие «отчуждение от государства», но в другом смысле. В силу памяти о репрессивной природе этого государства люди отчуждены от него даже тогда, когда занимают в нем посты и позиции, они не играют по его правилам, а играют вопреки этим правилам, паразитически используют его в собственных целях — это и есть коррупция. И это на самом деле одна из фундаментальных проблем именно культуры, а вовсе не только правовая или законодательная проблема.

Здесь мы, конечно, заговорили о культуре в фундаментальном смысле слова — как о системе практик и габитусов, что, конечно, правильно, если мы серьезно говорим о культуре. Но давайте в рамках нашего разговора вернемся к культуре в узком смысле: как ансамблю учреждений определенного рода, маркированных этим понятием. Как таковой в основных своих чертах этот ансамбль сложился в сталинский период как результат мер «культурной революции». Война, разумеется, означала здесь значительную цезуру и при этом серьезные содержательные коррективы, например, в форме возвращения церкви в пространство организационного контроля или нового учреждения филологического факультета и факультета философии. Однако поскольку задачи культурной революции рассматривались как выполненные, то в послевоенный период происходит, как говорит мой коллега Руслан Хестанов, рутинизация культурной политики в СССР. Этот процесс завершается формированием первого в мире министерства культуры — как раз в 1953 году, когда умер Сталин.

— Это было первое в мире министерство культуры?

— Да, первое в мире. Это советская идея. До этого государство в таких масштабах не ставило задачу управления культурой в сопоставимом по масштабу ведомственном ключе. Кстати, когда недавно Кирилл Разлогов говорил о том, что «культура» у нас продолжает пониматься как «министерская культура», то это прямое наследие именно вот этой сталинской конструкции.

В известном смысле это, повторюсь, была попытка на уровне учреждений решить ту задачу, которую в другой модели решал дисциплинирующий процесс цивилизации, в разных аспектах описанный тем же Норбертом Элиасом или Мишелем Фуко. Однако в советском случае этот процесс был откровенно нагружен идеологией, что, собственно, и позволяло в послесталинский период его довольно легко распознавать и от него дистанцироваться. В этом отношении Леонид Ионин давно и справедливо указал, что в СССР была возможна свобода именно как такой акт дистанцирования, возможность выбора в пользу, опять же, разного рода теневой повседневной культуры. В тех обществах, где этот механизм не был шит белыми нитками, как в СССР, такого рода свободный акт крайне затруднителен, если вообще возможен, — аппараты дисциплинарной власти выстроены там более фундаментальным образом. Конечно, понятие «свободы» здесь имеет довольно специфический смысл, речь идет, скорее, о произволе, а не свободе в философском смысле слова, но примерно ясно, о чем речь.

Правда, идеология и пропаганда как функции были вынесены из Минкульта — по сути, этими вопросами в области культуры занималось непосредственно ЦК. Издательство РОССПЭН сейчас публикует некоторые соответствующие архивы ЦК, которые переполнены кляузами, запросами, доносами, разыгрывающими революционную риторику и т.д. Это была реальная доносительская помойка. Вот Михаил Шемякин в одном из своих последних интервью говорит, что КГБ в свое время спасло его от тюрьмы, дав возможность выехать из СССР, когда офицер госбезопасности ему прямо сказал: на вас каждый день идут доносы и кляузы коллег по Союзу художников, мы будем вынуждены вас посадить, так что езжайте-ка отсюда, выживайте там. Творческое сообщество деятелей культуры — это, конечно, отдельный вопрос.

В порядке комментария добавлю только, что отношения с ним советская власть в сталинский период выстроила на вполне рыночных условиях. Гонорары были фантастические, наследники Максима Горького и Алексея Толстого получали миллионы в порядке выплаты по авторским правам. В одном из документов мне попадалась цифра, что Евгений Вучетич получил за монумент «Родина-мать» на Мамаевом кургане гонорар 2 миллиона рублей. Неимоверно широкая сеть театров в СССР была особым рынком для обогащения драматургов: за постановку всякой чепухи всякий раз полагались немаленькие авторские отчисления от кассовых сборов. Эту систему рыночного обогащения советских творцов, попытался сломать только Михаил Суслов, что, как утверждают злые языки, и послужило мотивом широкого распространения в этой среде диссидентских настроений.

То есть имел место какой-то неимоверный кентаврический симбиоз: с одной стороны, командная система распространения пропагандистского контента и создание для него инфраструктуры учреждений, тогда как с другой — вполне себе рыночная система взаимодействия с его творцами. На самом деле, мы и сегодня далеко не ушли от этой системы: чтобы понимать современную экономику культурных развлечений в России, надо понимать и ее советские истоки. Имею в виду использование все той же созданной в СССР инфраструктуры площадок разного рода деятелями эстрады, которые проходят по ним «чесом» — так это, кажется, называется.

— Но в советский период сфера культуры всегда выполняла пропагандистскую роль?

— Здесь тоже все сложнее, в зависимости от того, какой аспект мы рассматриваем. Вот я сейчас понемногу собираю серию интервью — есть у меня такой проект — у людей, которые подвизались на почве позднесоветских исследований культуры, и они говорят интересные вещи. А именно: область культуры — на уровне именно вот этой ведомственной — воспринималась как область, в общем-то, нейтральная и довольно свободная для разного рода социологических обследований: досуг, бытовое поведение, какие-то там ценности. Эти исследования в позднесоветский период тяготели к масштабным количественным исследования, и в целом были нейтрализованы — контент и пропаганда шли как бы по другим ведомствам.

Или возьмем инфраструктуру домов культуры. Ошибочно рассматривать их как нечто, что просто насаживалось сверху. В действительности эти колоссальные по численности и грандиозные по исполнению дворцы были инфраструктурой, в значительной мере создававшейся конкретными предприятиями. Даже в небольших городах их и сегодня существует очень много — как раз по числу таких предприятий, некогда там работавших. Такой дом культуры был предметом ревнивой гордости завода — в послевоенные годы был настоящий бум их строительства с самым широким общественным участием: рабочие заводов выходили на стройку по выходным.

Вот в городе Сатка, в Челябинской области, есть замечательный дворец культуры «Магнезит» — предприятие его до сих пор поддерживает (что, кстати, уже большая редкость по нынешним временам). Здание сейчас идеально отреставрировано, там вообще много чего интересного происходит — в этом году даже картина Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану» из Русского музея несколько месяцев выставлялась. И этот дворец был построен при самом широком общественном участии рабочих в 1951 году: согласно преданию, они собрались и в непростые послевоенные годы решали, что им нужнее: дом культуры или что-то еще. И решили, что нужен именно дом культуры.

И сейчас, кстати, это тоже проблема, потому что в значительной степени эти дома культуры теперь разрушаются: эти грандиозные сооружения часто были построены из плохих материалов, а в настоящее время их просто некому и не на что поддерживать, в основном они сброшены предприятиями на нищие муниципалитеты. А при этом они продолжают оставаться заметным элементом культурной памяти, культурной идентичности для старших поколений, которое, как известно, у нас еще и самое общественно-активное, так что даже захочешь снести — получишь кучу проблем с населением.

«Во время эпохи культурной революции в СССР можно было встретить ряд стандартных формул, касающихся целей культурной политики — например, развитие «творческой личности». Если перевести это на язык реальной прагматики, то это означало, что в результате комплекса мер культурных учреждений должны изменяться некоторые базовые характеристики человеческой деятельности — в частности, характер включенности в трудовую деятельность»

Но возвращаясь к вашему вопросу, я уже упомнил о «рутинизации» культурной политики в послевоенный период, когда считалось, что задачи культурной революции уже выполнены. Сложилась система, в которой массивный аппарат учреждений культуры был отделен от функции пропаганды — пропагандистское наполнение осуществлялось по другим каналам, сосредоточенным, в конечном счете, в органах партии. Когда эта система рухнула, аппараты остались без этого стержня и продолжили свое инерционное существование. Когда наш нынешний министр культуры Владимир Мединский говорит, что дела в этой отрасли обстоят так, что, вернись Екатерина Фурцева — первый министр культуры — на свое место сегодня, она бы не заметила больших изменений и могла бы без всяких проблем управлять эти хозяйством и дальше, — это, похоже, весьма точное наблюдение. Этот бронепоезд как бы встал на запасные пути и потихоньку там ветшал все эти годы. Когда Борис Куприянов, например, указывает в качестве некоторой заслуги, что в Москве удалось сохранить сеть библиотек — это фиксация именно этого обстоятельства, и это, как ни удивительно, не только в Москве. Есть, кстати, прямо таки героическое примеры того, как люди сохраняли те же самые библиотеки — например, вот летом мне такую историю рассказывали о библиотеке в поселке Славный в Тверской области когда директор сохранила библиотеку, несмотря на отсутствие отопления в 1990-х, то есть в те времена, когда местный совхоз разлетался просто в пыль. То есть механизм остался — важно только понять, чего мы от него хотим, чего мы хотим от культуры?

Правда, на этих самых запасных путях происходили любопытные процессы, чрезвычайно интересные по меньшей мере с исследовательской точки зрения. Во-первых, конечно, коммерциализация — людям надо было как-то выживать, отсюда превращение всех домов культуры в торговые площадки и инфраструктуру для творческих гастролеров, где это возможно по аудитории и оборудованию, конечно. У творческих коллективов, которые существуют на базе этих домов культуры, вообще своя собственная экономическая жизнь. Или вся эта раскидистая клюква псевдообрядов. Будите проезжать мимо Гороховца, загляните в яркий особняк Шорина — это такой пряничный деревянный модерн. Какие там только услуги не предоставляются! Это и некий обряд свадьбы в интерьере, и корпоратив на улице — в древнерусском стиле, естественно. Это, кстати, я без всякого осуждения говорю, такие процессы — они же везде протекают, в любой норвежской деревне выдуман какой-нибудь местный тролль, вокруг которого строится местная культур-индустрия привлечения туристов. Мы просто победнее, вот и выглядит все на сто российских рублей.

Особняк Шорина © sergeybond.livejournal.com

Особняк Шорина © sergeybond.livejournal.com

Во-вторых, протекает процесс поиска неких идеологических заместителей. И чего там только нет! Православие, неоязычество, какие-то совсем экзотические вещи. Ну вот, например, в этом году летом приезжаем мы в Торжок, а там на площадке Всероссийского историко-этнографического музея основная выставка — «Русские веды», ну знаете, в том духе, что древние руссы сто миллионов лет назад первые вышли на сушу. Учреждение вроде как научное, ребята пытаются узнать у куратора — это что? Ну, говорят, такая точка зрения тоже имеет право на существование. Вообще, я бы сказал, что изъятие пропаганды продолжает восприниматься довольно значительной частью этого культурного сообщества как некая временная пауза. Немного жутковато от того, что оно готово и только и ждет каких-то пропагандистских сигналов. Интервьюируешь какого-нибудь члена провинциального творческого союза, так обязательно проскользнет — где же госзаказ на наше творчество? Поэтому если такие сигналы пойдут, мы увидим, как какая-то часть этой интеллигенции с готовностью возьмет под козырек. Ну, а если говорить о существующем положении дел, то это довольно причудливый хаос в головах, который находит свое выражение, например, в необычайном эклектизме того, что можно назвать политикой культурной памяти —то есть организации музейных экспозиций, символы и прочее.

Вообще-то надо понимать, что в советский период культурно-историческая политика была организована таким образом, чтобы превратить культуру в некую пропагандистскую иллюстрацию большой истории, большого нарратива, тогда как местное, локальное выступало в лучшем случае как некий дополнительный момент этой иллюстрации. Возьмите город Суздаль — у города, пользующегося репутацией самого исторического, местной памяти фактически и нет, вся система музеев там иллюстрирует историю большого государства российского.

Кстати, в постсоветский период ничего не меняется. В том же суздальском Спасо-Ефимьевом монастыре книжная экспозиция до сих пор организована вокруг развития революционно-демократической печати, добавили немного церковных книг — вот и все. Но открыли, например, экспозицию о репрессиях (в развитие экспозиции о тюрьме, которая там с екатерининских времен была), в монастыре политизолятор в 1920-1930-х гг. располагался. И опять же это не про Суздаль, а про историю репрессий — понимаете разницу? То есть культурная жизнь не локализована у нас, в ней нет grassroots, она как бы эманирует из центра. Кстати, вот эта рассинхронизированность жизни культурных учреждений и локусов является очень хорошим с некоторыми уточнениями подтверждением гипотезы Симона Кордонского насчет сословного характера нашего общества. Культурные учреждения федерального или областного уровня могут быть вообще с данным локусом не связаны, существовать как бы помимо его. Ситуация, как обычно, разная в разных местах и сильно завязана на человеческий фактор, на конкретных людей и некую сложившуюся практику, но часто это именно так.

В-третьих, сфера культурных учреждений так долго была в тени общественного внимания, не говоря уже о финансировании, что процессы там шли самые разные. С одной стороны, настоящие подвижники, которые профессионально пытались делать свою работу, какую-то преемственность выстраивать, с другой — полное отсутствие прозрачности деятельности этих учреждений. Например, очень давно были программы по цифровой инвентаризации музейных собраний, какие-то финансы на это выделялись и прочее, в течение многих лет. И теперь скажите — где граждане могут посмотреть на результаты этой работы? А ведь такая инвентаризация — важный фактор стимулирования того же внутреннего туризма. У нас локальные культурные достопримечательности — это темный погреб: сам не приедешь и не посмотришь — не узнаешь. Эту лакуну немного заполняет активная часть наших граждан через интернет. Где, например, описания руинированных памятников — а это национальное позорище, должен сказать, — Николая Львова в Тверской области? Только в блогах, на персональных страницах или на сайте геокешеров. А это всего-то двести километров от Москвы…

Вообще, государству тут надо было бы действовать умнее — например, поддерживать грантами удачные инициативы такого рода. Они-то для стимулирования интереса к культуре своей страны, для развития спонтанного внутреннего туризма делают больше, чем какие-то там бюрократические программы, которые в какой-то параллельной реальности протекают и никакой заметной отдачи не имеют. Ну и, конечно, нельзя не сказать о недоиспользовании цифровых технологий. Современные технологии позволяют же очень быстро ликвидировать такие пробелы, а у нас куда ни ткни — или почти ничего нет, или же учреждения пытаются как-то на этом еще и подработать. Вот о каком инновационном развитии может идти речь, когда у нас доступ к диссертациям за деньги продают? О сканировании печатной продукции я и не говорю — на Google Books скорее найдешь. А уж с нормальными проектами по оцифровке культурного наследия, вроде французской Gallica, даже и сравнить нечего. То есть эффективность наших культурных учреждений — это непонятная конечному потребителю вещь.

— А как оценивалась эффективность работы советских учреждений культуры?

— С культурной средой в смысле оценки вообще сложно иметь дело, так как речь идет о медленных и долгосрочных процессах. В советский период была создана система, более или менее соответствующая отчетно-бюрократической категоризации активности учреждений. Она, насколько я вижу, продолжает воспроизводиться и до настоящего времени, если мы говорим о среднестатистическом муниципалитете, — в основном, это частотность мероприятий, мероприятия по категориям населения — школьники, молодежь, пенсионеры, охват аудитории — кружками, библиотеками и проч. Если говорить о потребительской аудитории, то основным показателем было распределение досугового времени. Такая шкала индикаторов вполне соответствует представлению о способе расфасофки жизни в индустриально-организованном обществе: массы организованно тратят время на труд и так же массового проводят свое досуговое время. Для этого создается особая система учреждений и архитектурных построек — дома культуры, клубы, библиотеки, театры (альтернатива церквям, между прочим) — все это советские способы организации «орнамента масс». Публичное, городское пространство используется очень мало, прежде всего и очень специфическим образом — для проведения организованных демонстраций. Поэтому в нашем обществе почти отсутствует навык обхождения с этими пространствами — как со стороны граждан, так и со стороны властей.

Дворец культуры в Ростове © kerrangjke.liv...

Дворец культуры в Ростове © kerrangjke.livejournal.com

Дворец культуры имени 1100-летия Мурома © uka.i...

Дворец культуры имени 1100-летия Мурома © uka.izmuroma.ru

Дворец культуры имени Горького, Новосибирск © k...

Дворец культуры имени Горького, Новосибирск © kraeved.ngonb.ru

Дворец культуры в Ростове © kerrangjke.liv...

Дворец культуры в Ростове © kerrangjke.livejournal.com

Дворец культуры имени 1100-летия Мурома © uka.i...

Дворец культуры имени 1100-летия Мурома © uka.izmuroma.ru◀ 1/3 ▶

Серьезнейший удар по советской культурной политике наносит телевидение. Политические последствия телевидения мы в полной мере ощутили только в постсоветский период, а вот с точки зрения пробуксовки работы сети культурных организаций в позднесоветский период влияние телевидения имело определяющий характер. Исследования того времени фиксируют бурный рост «индивидуально-семейного досуга», связанного с телесмотрением, при одновременном сокращении интереса к профессиональным театрам, прессе и т.д. Позднесоветские социологи культуры, кстати, просто нейтрально экстраполировали эти тенденции: считалось, например, что телесмотрение будет увеличиваться — так оно, кстати, и вышло, прослушивание радиопередач — сокращаться, а посещение спортивных мероприятий — оставаться тем же самым. Я тут ссылаюсь на прогноз одного из самых весомых экспертных документов такого рода — «Комплексную программу научно-технического прогресса СССР на 1986-2005 годы».

В то же время, сама по себе деятельность этих учреждений и аппаратов культуры не является самоцелью — это прекрасно понимали и в советский период. Конечной целью их работы считалась определенного рода модификация поведения человека. Начиная с эпохи культурной революции в СССР, можно встретить ряд стандартных формул, касающихся целей культурной политики, например, развитие «творческой личности». Если перевести это на язык реальной прагматики, то это означало, что в результате комплекса мер культурных учреждений должны изменяться некоторые базовые характеристики человеческой деятельности, в частности, измениться характер включенности в трудовую деятельность, в итоге должен был сформироваться человек, заинтересованный в результатах своей работы, мотивированный к повышению производительности своего труда. При этом в поведении людей должны были быть инкорпорированы определенные цивилизационные навыки — снижающие, в том числе, уровень асоциального и криминального поведения, сохраняющие — за счет усвоения привычек определенного образа жизни — качество и трудоспособность населения.

В этом смысле, кстати, сказать, мало что изменилось: недавно министр культуры РФ Владимир Мединский высказался в том смысле, что развиваться музыкальные школы должны потому, что дети, их посещающие, потом почти никогда не оказываются в колониях. В этом отношении в прагматике государственной политики все осталось на своих местах. Кстати, я не склонен этот образ мыслей критиковать, как это теперь принято в среде интеллигентных людей, апроирно уже совершенно настроенных против любых действий Министерства культуры. У государства здесь всегда есть определенного рода узкая прагматика, которая и должна быть ограничена формальными вещами: создание инфраструктуры для реализации культурных запросов и самосовершенствования, организация доступа к российскому и мировому культурному наследию, сохранение исторического наследия для будущих поколений, стимулирование развития культурных индустрий как важного и перспективного экономического ресурса развития, формирование культурной среды, выполняющей цивилизационные функции.

Под последним надо понимать следующие результаты: снижение явного и скрытого насилия в обществе, иначе говоря, смягчение нравов и формирование безопасной среды существования, стимулирование отношений доверия и симпатии в обществе, что в значительной степени завязано на определенную коммуникативную инфраструктуру — именно в этом заключается нынешнее оживление к теме публичных и городских пространств в настоящее время. Намного хуже, когда в рамках культурной политики государство пытается брать на себя некоторые содержательные задачи по распространению определенного рода идеологии, то есть мыслит свою роль в каких-то содержательных терминах, а не формально — как функцию создания инфраструктуры и пространства возможностей.

— Все институты культуры у нас сегодня странным образом ассоциируются с «идеологическим наполнением».

— Да, это то, с чего мы начали и к этому как бы сам собой подталкивает ряд факторов, о которых я уже говорил. То есть может возникнуть соблазн вернуть в систему учреждений культуры некий идеологический стержень — сама система, как я уже упоминал, в значительной мере просто законсервировалась, обветшала, но не исчезла совсем, да и определенный слой творческой интеллигенции к этому, в общем-то, готов.

Во-первых, допустим, что мы нарушили там Конституцию и начинаем продавливать какую-то идеологию. Напомню, однако, что даже в советское время содержательные вопросы идеологии и пропаганды были вынесены за пределы самого аппарата учреждений культуры. То есть надо создавать некую идеократическую структуру, которая бы отвечала за наполнение этих учреждений неким содержанием. А что мы видим? Мы видим, что активную роль тут у нас берет на себя Министерство культуры. Даже в советском обществе понимали, что так нельзя, должно быть тут какое-то разделение функций. Поэтому все нынешние активности в этой сфере наводят только на одну мысль — некое произвольное перераспределение средств по непрозрачным правилам, то есть, в конечном счете, коррупция и случайные бенефициары.

Во-вторых, с культурной политикой у нас плохо, так как все очень плохо с культурной памятью. У нас до сих пор ведущую роль в этом поле часто играют циники еще советской закалки: заказ-то они возьмут, только вот на выходе вы получите фигу в кармане. Это я к тому, что идеология не работала уже и в советский период, а уж сейчас даже и вовсе нельзя представить восстановление советской идеологически-пропагандистской системы — уже хотя бы по объективным, коммуникативно-технологическим причинам, не говоря уже об остальных. В итоге получите в лучшем случае диссидентство, но только качественного иного уровня и масштаба.

«Во время эпохи культурной революции в СССР можно было встретить ряд стандартных формул — например, развитие «творческой личности». Это означало, что в результате комплекса мер должны изменяться некоторые базовые характеристики человеческой деятельности — в частности, характер включенности в трудовую деятельность»

Конечно, мне как человеку в общем-то вполне патриотичному по своим настроениям, досадно, что американцы умеют снимать патриотическое кино, а мы — нет, я даже целую книгу про это написал. И даже когда просто пытаются тотально копировать — все равно там фальшь и ложь какая-то обязательно вылезет. Но не получим мы ничего там никакими госзаказами. Потому что у нас элита творческая организована по принципу какой-то родственной камарильи, то есть очень примитивно и цинично. И как бы она ни прогибалась, конкурируя за эти самые заказы, люди же все равно почувствуют эту фальшь — в искусстве иначе не бывает. Здесь совсем с другого конца начинать надо — создавать условия для меритократического отбора молодой творческой элиты, что и является необходимым условием возможности появления честных произведений. Через систему грантов, конкурсов и так далее. А ведь у нас даже в области детского технического творчества действуют зарубежные образцы. Для меня, например, было открытием популярность «Одиссеи разума» на Урале — это длится уже десятилетиями! А ведь это американская программа. И замечательно, что хотя бы такая есть, а то бы дети совсем одичали в этом плане. Но позорно же, правда? А мы тут все про Гагарина что-то говорим.

То же касается и организации культуры. Не идеологический стержень возвращать туда нужно, а модифицировать всю эту систему, радикально ее обновлять, динамизировать, приводить в соответствие с современными условиями, технологиями, то есть делать ее попросту адекватной современному обществу. Пора избавиться от вот иллюзии того, что можно «формовать» человека, но давать возможность для спонтанной активности и самореализации. Да, конечно, надо продолжать процесс цивилизации. Но трудовой этос, как оказывается, лучше не портреты стахановцев формируют, а система кредитов — набрал, вот и бегай теперь, зарабатывай.

Не менее важно вернуть возможности рационального развития для детей и молодежи, создать технологически-обновленную среду для научно-технического творчества. И цивилизовать посредством работы с базовым социокультурным уровнем. От этого, собственно, и зависит качество нашего человеческого капитала, наше будущее в конечном счете. У нас ведь страна унылая — в простом эстетически-визуальном смысле. Кстати, у меня есть гипотеза, что это по причине чрезмерной литературности: когда все строится на литературе и вокруг литературы, то окружающий мир как бы неважен — уткнулся в книжку, и переживай себе за Татьяну с Онегиным. А теперь еще и экраны вокруг — там куда веселей картинки. Но это я в порядке юмористического комментария. Но факт остается фактом. Поэтому, конечно, надо масштабно заняться хотя бы городскими пространствами. Дело не в парках и фонтанах как таковых, а в том, что это важный фактор процесса становления городской цивилизации. У нас урбанизация до сих пор не завершена, не состоялась в своей полноте — вспомните, сколько Вячеслав Леонидович Глазычев об этом говорил. У нас не города, а сплошная окраина — недогорода. Город делает городом особый вид пространств, в которых люди осваивают определенные цивилизационные навыки.

В Москве, конечно, свои проблемы и возможности, но если посмотреть в среднем, то надо хотя бы с чего-то начинать. Что у нас уродует внешний вид городов? Все эти заборы, гаражи и сараи — верный признак недоурбанизированного общества, этакие схроны на черный день. По всей стране это надо в какой-то цивилизованный вид приводить, находить и использовать современные технологические решения для таких вещей. Фриденсрайх Хундертвассер как-то сказал — высунь руку из окна и раскрась все вокруг, насколько сможешь. На мой взгляд, у нас всей стране пора выйти с кистями и красками и раскрасить, наконец, всю эту убогую серость. Если не убрать из наших пространств это убожество, то оно никогда не перестанет воспроизводиться на всех уровнях, как, знаете, в теории разбитого окна: если одно окно в доме разбито, то там скоро ни одного не останется. Если у вас уродство в городском пространстве, то не ждите, что молодежь перестанет пить пиво на сломанных ей же лавках.

Конечно, надо давать какой-то импульс тому, чтобы заново организовывать работу учреждений культуры. Это сложно — сообщество хотя и называется творческим, но более махровых традиционалистов найти сложно. Вот пробуют театры в Москве подтолкнуть от бюджетного к проектному способу работы — сколько шума сразу поднимается. Большинство наших учреждений морально и технологически устарели, их концепции надо обновлять, причем не разово, а постоянно. Кроме того, надо вводить и предъявлять какие-то новые образцы, это ведь культура — здесь многое основано просто на миметическом поведении. Вот принято было, чтобы дети в кружки ходили, так они и ходят. Ну хорошо, а молодежь что? Она ведь в эти учреждения культуры вообще не стремится. А зачем, если у тебя в кармане маленькое технологическое чудо и плотнейшая сеть коммуникации, а в этом доме культуры — только убогий реквизит нищей театральной студии. Нужны большие программы всех уровней: от федерального до муниципальных, чтобы здесь что-то начало меняться. А без этого, увы, никаких больших продвижений в нашем обществе ни в каком направлении не будет.

Но это все слишком большая тема для разговора, чтобы мы ее могли бы здесь каким-то образом даже затронуть. В завершение, однако, вернуться к идеологии. По моему ощущению, в последнее время в публичном политическом дискурсе у нас наметился один тревожный крен, о котором я и хотел бы сказать. Это вопрос о некоторых «самобытных» ценностях, которые мы тут активно вдруг начали противопоставлять «европейским». Это принципиальный момент. Дело в том, что людей действительно объединяют, могут объединить только универсальные ценности, а в полиэтническом обществе — и подавно. «Европейские ценности» — они, конечно, тоже разные, не зря же столько критики написано о европоцентризме. Но что совершенно точно, так это то, что среди них есть и просто универсальные ценности: такие, как свобода, универсализм права, достоинство личности, рациональность. Если вы их отвергаете, апеллируя к неким самобытным, партикулярным ценностям, то вы в итоге получите раздор в обществе, особенно таком, как Россия, с ее огромным культурным, этническим, религиозном многообразием. Вы откроете ящик Пандоры, который под завязку забит умножающимися партикулярностями. Понятна сиюминутная конъюнктура, которая часто стоит за такими словами, — хочется быть в дискурсивном тренде власти или, положим, сыграть на потакании популизму для решения сиюминутных задач. Но дальше это все начинает просто катиться уже бесконтрольно. Вот побаловались кандидаты в мэры Москвы с темой мигрантов — теперь смотрим на воспоследовавшие судороги насилия. Так что лучше не играть в такие игры: есть такие культурные и цивилизационные ценности, которые прошли испытание временем, не надо их трогать по недоумию, может потом очень скверно аукнуться.

Теги

Great! You've successfully subscribed.
Great! Next, complete checkout for full access.
Welcome back! You've successfully signed in.
Success! Your account is fully activated, you now have access to all content.

Все представленные на сайте материалы предназначены исключительно для образовательных целей и не предназначены для медицинских консультаций, диагностики или лечения. Администрация сайта, редакторы и авторы статей не несут ответственности за любые последствия и убытки, которые могут возникнуть при использовании материалов сайта.