Виталий Куренной «О большевистской культурной революции и теневых формах отчуждения общества от государства»
Если в западном обществе процесс дисциплинирования происходил через «овнутрение» идеологического аппарата, то в СССР он носил наружный характер: индивид становился подобен насекомому с пристроенным к нему скелетом. Научный редактор журнала «Логос», философ и культуролог Виталий Куренной рассказал T&P о большевистской культурной революции и теневых формах отчуждения общества от государства.
— Виталий Анатольевич, как бы вы описали сегодняшние взаимоотношения государства и культуры в России?
— Всякому, кто следит за повесткой дня, очевидно, что мы наблюдаем возвращение темы культуры в спектр центральных интересов правительства — так, 2014 год объявлен в России годом культуры. Возникает вопрос, как это трактовать? Если мы говорим о культуре как о некотором сегменте учреждений, через которые с этой материей стремится работать правительство и другие уровни власти, — то в этой части мы, на мой взгляд, еще не вышли из советской колеи. Что, собственно, и провоцирует воспроизводство некоторых узнаваемых рефлексов в этой области.
В вопросах культуры история имеет первоочередное значение, поэтому хорошо бы вспомнить наше недавнее прошлое, понять, зачем эта культурная махина вообще создавалась. И тут надо сказать, что вопрос о культуре был поднят в советский период в качестве ключевого очень быстро. Как только большевики решили задачи захвата и военного удержания власти, то есть основные военно-политические проблемы, оказалось, что все идет не так, как предполагалось: общество, которое должно было бы возникнуть в результате этого переворота, отчего-то не возникло: технологии не развиваются, производительность труда низкая, люди не умеют ни управлять, ни работать. И хотя любые исторические аналогии всегда хромают, параллели с обращением к культуре в нынешний период политический стабилизации здесь, конечно, напрашиваются.
Ленин с присущей ему прозорливостью сразу это почувствовал и предложил свое решение — это решение называется «культурная революция». О культурных задачах он начинает говорить уже начиная с 1919 года, когда на VIII съезде РКП (б) заявляет: без наследия капиталистической культуры нам социализма не построить. В 1921–1922 годах этот аспект полностью оформляется — одновременно с программой НЭПа — уже как задача «культурной революции». Последние работы Ленина на разные лады посвящены прежде всего вопросам культуры и «культурничества», а сама задача культурной революции является, по сути, неотъемлемым дополнением — если не подлинным ядром — новой экономической политики: и то, и другое было сложным маневром «тактического отступления», включающим послабления старым формам культуры и экономики. Что, помимо прочего, означало и ликвидацию радикальных форм «пролетарского» авангарда как несвоевременного явления — отсюда все реверансы Ленина в адрес «лучших образцов» буржуазной культуры.
«Речь идет о разрушении органической ткани всех возможных типов сообществ, вылущивании отдельных атомов и индивидов, которые затем механически интегрировались системой советских учреждений: предприятиями, организациями, лагерями»
Этот отступательный маневр нужен был ровно до того момента, пока не были созданы условия для решительного наступления новых форм. Сталин, на мой взгляд, верно следовал этому ленинскому плану: как только у него возникало ощущение, что можно переходить в наступление, эти тактические реверансы прекращались и осуществлялась радикальная ломка прежних элементов: так, коллективизация и индустриализация ликвидировали прежние экономические уклады. В этом ряду культурная революция была самым долгоиграющим моментом — было понимание, что здесь все меняется медленнее: прежде чем уничтожить остатки старой культуры, включая не только уничтожение «старой» интеллигенции, но и чистку партийных кадров, надо было вырастить новый слой уже чисто советской интеллигенции. О решении задач культурной революции Сталин поэтому объявляет позже всего — прямо накануне войны в 1939 году.
— Что большевики вкладывали в понятие культуры?
— Понятие «культура» в период этой самой культурной революции имело очень неопределенное значение. Однако если попытаться все же выявить ее смысловой знаменатель, то, на мой взгляд, речь идет о том, чтобы различными организационно-управленческими решениями добиться интериоризации населением новой системы индивидуальных и социальных габитусов (неслучайно понятие «интериоризации» играет столь важную роль у того же Льва Выготского), то есть сформировать, по сути, новую систему социальных институтов, обеспечивающую трудовую дисциплину, производительность труда, навыки управления и подчинения. Сюда же включаются и чисто пропагандистские задачи, обеспечивающие лояльность идеократической власти большевиков.
Не буду вдаваться в механизмы, которые были при этом использованы, — сегодня они довольно хорошо описаны. Речь идет о разрушении органической ткани всех возможных типов сообществ, вылущивании отдельных атомов и индивидов, которые затем механически интегрировались системой советских учреждений: предприятиями, организациями, лагерями. Оказавшись один на один с системой пропаганды, человек становился ее легкой добычей — вопреки всякой очевидности своего собственного опыта. Йохен Хеллбек, подробно описавший этот механизм на материалах дневников сталинского периода, показывает, например, как женщина начинает верить в то, что ее муж действительно «враг народа», отказываясь под давлением публичной пропаганды от своего прежнего категорического убеждения в его невиновности.
Знаменитая лагерная триада «не верь, не бойся, не проси» — это и есть предельное кредо такого социального атома, отлитая в форму максимы поведения. Было бы наивно полагать, что эти нормы остались далеко в прошлом, они по-прежнему воспроизводятся в том числе в российской массовой культуре: возьмите, например, альбом «Внезапный будильник» Гарика Сукачева 2013 года, вы там без труда обнаружите ту же формулу, я уж не говорю про массовую культуру шансона.
Конечно, здесь уместно вспомнить концепцию «дисциплинарной власти» Фуко, описывающей в чем-то аналогичные, а в чем-то совершенно иные процессы в западных обществах. Однако при всей формальной схожести здесь существует огромное различие в механизме реализации дисциплинарных диспозитивов, что не могло не отразиться и на различии результатов. Все же в западных обществах индивид контекстуально был поставлен в такие условия, что процессы дисциплинирования протекали относительно спонтанно, таким образом, что индивид воспринимал себя — справедливо или нет, другой вопрос — как инстанцию, отвечающую за успешность или неуспешность своей траектории в социальном контексте, то есть в самом деле интериоризировал дисциплинарные диспозитивы, они индуцировались в нем, а не грубо навязывались извне. Поэтому эти диспозитивы образуют его, так сказать, внутренний скелет.
В советском же варианте этот скелет имел преимущественно наружный характер — как у насекомого. Причем дизайн этого скелета вычерчивался вполне себе инженерно-проективно, тогда как в основе этой практики лежал тезис о безграничной — в конечном счете — пластичности антропологического материала. Отсюда, например, и триумф такого явления, как лысенковщина: Лысенко совершенно вписывался в эту дискурсивную формацию радикального авангардизма и в противоположность генетикам утверждал именно такую пластичность живых существ. Должен заметить, что мы до сих пор никуда не ушли от этой утопической модели рационально-контролируемой «формовки», совершенно не случайно единственным интеллектуальным явлением, спокойно пережившим советский период и диффузно распространившимся в системе управления в постсоветский — являются последователи и наследники идеологии Щедровицкого, расфасовавшего эту идеологию социального проектирования в понятные и убедительные для нынешних управленцев техники.
— Неужели ничего из этого новой культуры не усваивалось?
— Разумеется, эта метафора эндо- и экзоскелета призвана здесь наглядно высветить ситуацию, в действительности, конечно, все было много сложнее. В частности, элементарные цивилизационные навыки конечно же усваивались. Как указывает Шейла Фицпатрик, уже в 1930-х в советском обществе сложились три основных культурно-цивилизационных иерархических уровня. Во-первых, самым широким образом, включая значительную часть деревенского населения, были распространены элементарные навыки «цивилизованного» поведения: правила гигиены и элементы грамотности. Следующий уровень в этой культурной иерархии — это, условно говоря, городской рабочий класс. Здесь грамотность является повсеместной, человек не просто моет руки, но еще и причесывается, следит за своей одеждой, реже бьет жену. Третий уровень соответствовал управленческой, административной элите. Принадлежать к этому уровню означало: быть в курсе новостей, понимать международное положение, разбираться в политике и литературе, посещать театры, демонстрировать этикет. Процесс цивилизации ориентирован здесь, в общем-то, в соответствии с классической, просвещенческой культурной иерархией — в сторону грамотности и в целом образования, а также потребления произведений высокого культурного «канона» (неважно, что сам канон собирался ad hoc, быстро и произвольно). Посмотрите, например, на эволюцию иконографии народных промыслов: они все, вроде Мстеры или Палеха, родились из иконописных центров. И кто там заменил Николая Чудотворца и прочих почитаемых святых? Пушкин, конечно, с героями своих сказок.
«Как только репрессивная система, поддерживающая экзоскелет и постоянную насильственную мобильность населения, ослабела, начал быстро развиваться процесс спонтанного формирования и стабилизации разных видов теневой культуры в самом широком спектре»
Но это, повторюсь, внешняя экзоструктура культуры, частично, конечно, интериоризированная. Но в культуре протекали и теневые компенсаторные процессы. Как только репрессивная система, поддерживающая экзоскелет и постоянную насильственную мобильность населения, ослабела, начал быстро развиваться процесс спонтанного формирования и стабилизации разных видов теневой культуры в самом широком спектре: от проникновения лагерной культуры в городские дворы, армию (дедовщина) до диссидентского движения. Как бы эти формы теневой культуры ни различались по установкам и ценностным ориентирам, их так или иначе объединяло одно: отторжение сконструированной внешней системы правил, то есть разные формы отчуждения общества от государства, лояльность каким-то другим ценностям и институтам. Собственно, всенародно любимый Владимир Высоцкий — он в основном именно про это.
Проблема этого отчуждения не решена до сих пор: вот что такое, например, коррупция — да еще и в таких масштабах? Это позиция, в соответствии с которой вы вроде как находитесь при исполнении определенных правил и регламентов, но на самом деле их не принимаете, действуя в пользу каких-то других институциональных норм. Патриарх Кирилл вот только что высказался об «отчуждении русских от государства», имея в виду, что русским надо занимать должности и посты в государстве и бизнесе. Я также использую понятие «отчуждение от государства», но в другом смысле. В силу памяти о репрессивной природе этого государства люди отчуждены от него даже тогда, когда занимают в нем посты и позиции, они не играют по его правилам, а играют вопреки этим правилам, паразитически используют его в собственных целях — это и есть коррупция. И это на самом деле одна из фундаментальных проблем именно культуры, а вовсе не только правовая или законодательная проблема.
Здесь мы, конечно, заговорили о культуре в фундаментальном смысле слова — как о системе практик и габитусов, что, конечно, правильно, если мы серьезно говорим о культуре. Но давайте в рамках нашего разговора вернемся к культуре в узком смысле: как ансамблю учреждений определенного рода, маркированных этим понятием. Как таковой в основных своих чертах этот ансамбль сложился в сталинский период как результат мер «культурной революции». Война, разумеется, означала здесь значительную цезуру и при этом серьезные содержательные коррективы, например, в форме возвращения церкви в пространство организационного контроля или нового учреждения филологического факультета и факультета философии. Однако поскольку задачи культурной революции рассматривались как выполненные, то в послевоенный период происходит, как говорит мой коллега Руслан Хестанов, рутинизация культурной политики в СССР. Этот процесс завершается формированием первого в мире министерства культуры — как раз в 1953 году, когда умер Сталин.
— Это было первое в мире министерство культуры?
— Да, первое в мире. Это советская идея. До этого государство в таких масштабах не ставило задачу управления культурой в сопоставимом по масштабу ведомственном ключе. Кстати, когда недавно Кирилл Разлогов говорил о том, что «культура» у нас продолжает пониматься как «министерская культура», то это прямое наследие именно вот этой сталинской конструкции.
В известном смысле это, повторюсь, была попытка на уровне учреждений решить ту задачу, которую в другой модели решал дисциплинирующий процесс цивилизации, в разных аспектах описанный тем же Норбертом Элиасом или Мишелем Фуко. Однако в советском случае этот процесс был откровенно нагружен идеологией, что, собственно, и позволяло в послесталинский период его довольно легко распознавать и от него дистанцироваться. В этом отношении Леонид Ионин давно и справедливо указал, что в СССР была возможна свобода именно как такой акт дистанцирования, возможность выбора в пользу, опять же, разного рода теневой повседневной культуры. В тех обществах, где этот механизм не был шит белыми нитками, как в СССР, такого рода свободный акт крайне затруднителен, если вообще возможен, — аппараты дисциплинарной власти выстроены там более фундаментальным образом. Конечно, понятие «свободы» здесь имеет довольно специфический смысл, речь идет, скорее, о произволе, а не свободе в философском смысле слова, но примерно ясно, о чем речь.
Правда, идеология и пропаганда как функции были вынесены из Минкульта — по сути, этими вопросами в области культуры занималось непосредственно ЦК. Издательство РОССПЭН сейчас публикует некоторые соответствующие архивы ЦК, которые переполнены кляузами, запросами, доносами, разыгрывающими революционную риторику и т.д. Это была реальная доносительская помойка. Вот Михаил Шемякин в одном из своих последних интервью говорит, что КГБ в свое время спасло его от тюрьмы, дав возможность выехать из СССР, когда офицер госбезопасности ему прямо сказал: на вас каждый день идут доносы и кляузы коллег по Союзу художников, мы будем вынуждены вас посадить, так что езжайте-ка отсюда, выживайте там. Творческое сообщество деятелей культуры — это, конечно, отдельный вопрос.
В порядке комментария добавлю только, что отношения с ним советская власть в сталинский период выстроила на вполне рыночных условиях. Гонорары были фантастические, наследники Максима Горького и Алексея Толстого получали миллионы в порядке выплаты по авторским правам. В одном из документов мне попадалась цифра, что Евгений Вучетич получил за монумент «Родина-мать» на Мамаевом кургане гонорар 2 миллиона рублей. Неимоверно широкая сеть театров в СССР была особым рынком для обогащения драматургов: за постановку всякой чепухи всякий раз полагались немаленькие авторские отчисления от кассовых сборов. Эту систему рыночного обогащения советских творцов, попытался сломать только Михаил Суслов, что, как утверждают злые языки, и послужило мотивом широкого распространения в этой среде диссидентских настроений.
То есть имел место какой-то неимоверный кентаврический симбиоз: с одной стороны, командная система распространения пропагандистского контента и создание для него инфраструктуры учреждений, тогда как с другой — вполне себе рыночная система взаимодействия с его творцами. На самом деле, мы и сегодня далеко не ушли от этой системы: чтобы понимать современную экономику культурных развлечений в России, надо понимать и ее советские истоки. Имею в виду использование все той же созданной в СССР инфраструктуры площадок разного рода деятелями эстрады, которые проходят по ним «чесом» — так это, кажется, называется.
— Но в советский период сфера культуры всегда выполняла пропагандистскую роль?
— Здесь тоже все сложнее, в зависимости от того, какой аспект мы рассматриваем. Вот я сейчас понемногу собираю серию интервью — есть у меня такой проект — у людей, которые подвизались на почве позднесоветских исследований культуры, и они говорят интересные вещи. А именно: область культуры — на уровне именно вот этой ведомственной — воспринималась как область, в общем-то, нейтральная и довольно свободная для разного рода социологических обследований: досуг, бытовое поведение, какие-то там ценности. Эти исследования в позднесоветский период тяготели к масштабным количественным исследования, и в целом были нейтрализованы — контент и пропаганда шли как бы по другим ведомствам.
Или возьмем инфраструктуру домов культуры. Ошибочно рассматривать их как нечто, что просто насаживалось сверху. В действительности эти колоссальные по численности и грандиозные по исполнению дворцы были инфраструктурой, в значительной мере создававшейся конкретными предприятиями. Даже в небольших городах их и сегодня существует очень много — как раз по числу таких предприятий, некогда там работавших. Такой дом культуры был предметом ревнивой гордости завода — в послевоенные годы был настоящий бум их строительства с самым широким общественным участием: рабочие заводов выходили на стройку по выходным.
Вот в городе Сатка, в Челябинской области, есть замечательный дворец культуры «Магнезит» — предприятие его до сих пор поддерживает (что, кстати, уже большая редкость по нынешним временам). Здание сейчас идеально отреставрировано, там вообще много чего интересного происходит — в этом году даже картина Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану» из Русского музея несколько месяцев выставлялась. И этот дворец был построен при самом широком общественном участии рабочих в 1951 году: согласно преданию, они собрались и в непростые послевоенные годы решали, что им нужнее: дом культуры или что-то еще. И решили, что нужен именно дом культуры.
И сейчас, кстати, это тоже проблема, потому что в значительной степени эти дома культуры теперь разрушаются: эти грандиозные сооружения часто были построены из плохих материалов, а в настоящее время их просто некому и не на что поддерживать, в основном они сброшены предприятиями на нищие муниципалитеты. А при этом они продолжают оставаться заметным элементом культурной памяти, культурной идентичности для старших поколений, которое, как известно, у нас еще и самое общественно-активное, так что даже захочешь снести — получишь кучу проблем с населением.
«Во время эпохи культурной революции в СССР можно было встретить ряд стандартных формул, касающихся целей культурной политики — например, развитие «творческой личности». Если перевести это на язык реальной прагматики, то это означало, что в результате комплекса мер культурных учреждений должны изменяться некоторые базовые характеристики человеческой деятельности — в частности, характер включенности в трудовую деятельность»
Но возвращаясь к вашему вопросу, я уже упомнил о «рутинизации» культурной политики в послевоенный период, когда считалось, что задачи культурной революции уже выполнены. Сложилась система, в которой массивный аппарат учреждений культуры был отделен от функции пропаганды — пропагандистское наполнение осуществлялось по другим каналам, сосредоточенным, в конечном счете, в органах партии. Когда эта система рухнула, аппараты остались без этого стержня и продолжили свое инерционное существование. Когда наш нынешний министр культуры Владимир Мединский говорит, что дела в этой отрасли обстоят так, что, вернись Екатерина Фурцева — первый министр культуры — на свое место сегодня, она бы не заметила больших изменений и могла бы без всяких проблем управлять эти хозяйством и дальше, — это, похоже, весьма точное наблюдение. Этот бронепоезд как бы встал на запасные пути и потихоньку там ветшал все эти годы. Когда Борис Куприянов, например, указывает в качестве некоторой заслуги, что в Москве удалось сохранить сеть библиотек — это фиксация именно этого обстоятельства, и это, как ни удивительно, не только в Москве. Есть, кстати, прямо таки героическое примеры того, как люди сохраняли те же самые библиотеки — например, вот летом мне такую историю рассказывали о библиотеке в поселке Славный в Тверской области когда директор сохранила библиотеку, несмотря на отсутствие отопления в 1990-х, то есть в те времена, когда местный совхоз разлетался просто в пыль. То есть механизм остался — важно только понять, чего мы от него хотим, чего мы хотим от культуры?
Правда, на этих самых запасных путях происходили любопытные процессы, чрезвычайно интересные по меньшей мере с исследовательской точки зрения. Во-первых, конечно, коммерциализация — людям надо было как-то выживать, отсюда превращение всех домов культуры в торговые площадки и инфраструктуру для творческих гастролеров, где это возможно по аудитории и оборудованию, конечно. У творческих коллективов, которые существуют на базе этих домов культуры, вообще своя собственная экономическая жизнь. Или вся эта раскидистая клюква псевдообрядов. Будите проезжать мимо Гороховца, загляните в яркий особняк Шорина — это такой пряничный деревянный модерн. Какие там только услуги не предоставляются! Это и некий обряд свадьбы в интерьере, и корпоратив на улице — в древнерусском стиле, естественно. Это, кстати, я без всякого осуждения говорю, такие процессы — они же везде протекают, в любой норвежской деревне выдуман какой-нибудь местный тролль, вокруг которого строится местная культур-индустрия привлечения туристов. Мы просто победнее, вот и выглядит все на сто российских рублей.
Особняк Шорина © sergeybond.livejournal.com
Во-вторых, протекает процесс поиска неких идеологических заместителей. И чего там только нет! Православие, неоязычество, какие-то совсем экзотические вещи. Ну вот, например, в этом году летом приезжаем мы в Торжок, а там на площадке Всероссийского историко-этнографического музея основная выставка — «Русские веды», ну знаете, в том духе, что древние руссы сто миллионов лет назад первые вышли на сушу. Учреждение вроде как научное, ребята пытаются узнать у куратора — это что? Ну, говорят, такая точка зрения тоже имеет право на существование. Вообще, я бы сказал, что изъятие пропаганды продолжает восприниматься довольно значительной частью этого культурного сообщества как некая временная пауза. Немного жутковато от того, что оно готово и только и ждет каких-то пропагандистских сигналов. Интервьюируешь какого-нибудь члена провинциального творческого союза, так обязательно проскользнет — где же госзаказ на наше творчество? Поэтому если такие сигналы пойдут, мы увидим, как какая-то часть этой интеллигенции с готовностью возьмет под козырек. Ну, а если говорить о существующем положении дел, то это довольно причудливый хаос в головах, который находит свое выражение, например, в необычайном эклектизме того, что можно назвать политикой культурной памяти —то есть организации музейных экспозиций, символы и прочее.
Вообще-то надо понимать, что в советский период культурно-историческая политика была организована таким образом, чтобы превратить культуру в некую пропагандистскую иллюстрацию большой истории, большого нарратива, тогда как местное, локальное выступало в лучшем случае как некий дополнительный момент этой иллюстрации. Возьмите город Суздаль — у города, пользующегося репутацией самого исторического, местной памяти фактически и нет, вся система музеев там иллюстрирует историю большого государства российского.
Кстати, в постсоветский период ничего не меняется. В том же суздальском Спасо-Ефимьевом монастыре книжная экспозиция до сих пор организована вокруг развития революционно-демократической печати, добавили немного церковных книг — вот и все. Но открыли, например, экспозицию о репрессиях (в развитие экспозиции о тюрьме, которая там с екатерининских времен была), в монастыре политизолятор в 1920-1930-х гг. располагался. И опять же это не про Суздаль, а про историю репрессий — понимаете разницу? То есть культурная жизнь не локализована у нас, в ней нет grassroots, она как бы эманирует из центра. Кстати, вот эта рассинхронизированность жизни культурных учреждений и локусов является очень хорошим с некоторыми уточнениями подтверждением гипотезы Симона Кордонского насчет сословного характера нашего общества. Культурные учреждения федерального или областного уровня могут быть вообще с данным локусом не связаны, существовать как бы помимо его. Ситуация, как обычно, разная в разных местах и сильно завязана на человеческий фактор, на конкретных людей и некую сложившуюся практику, но часто это именно так.
В-третьих, сфера культурных учреждений так долго была в тени общественного внимания, не говоря уже о финансировании, что процессы там шли самые разные. С одной стороны, настоящие подвижники, которые профессионально пытались делать свою работу, какую-то преемственность выстраивать, с другой — полное отсутствие прозрачности деятельности этих учреждений. Например, очень давно были программы по цифровой инвентаризации музейных собраний, какие-то финансы на это выделялись и прочее, в течение многих лет. И теперь скажите — где граждане могут посмотреть на результаты этой работы? А ведь такая инвентаризация — важный фактор стимулирования того же внутреннего туризма. У нас локальные культурные достопримечательности — это темный погреб: сам не приедешь и не посмотришь — не узнаешь. Эту лакуну немного заполняет активная часть наших граждан через интернет. Где, например, описания руинированных памятников — а это национальное позорище, должен сказать, — Николая Львова в Тверской области? Только в блогах, на персональных страницах или на сайте геокешеров. А это всего-то двести километров от Москвы…
Вообще, государству тут надо было бы действовать умнее — например, поддерживать грантами удачные инициативы такого рода. Они-то для стимулирования интереса к культуре своей страны, для развития спонтанного внутреннего туризма делают больше, чем какие-то там бюрократические программы, которые в какой-то параллельной реальности протекают и никакой заметной отдачи не имеют. Ну и, конечно, нельзя не сказать о недоиспользовании цифровых технологий. Современные технологии позволяют же очень быстро ликвидировать такие пробелы, а у нас куда ни ткни — или почти ничего нет, или же учреждения пытаются как-то на этом еще и подработать. Вот о каком инновационном развитии может идти речь, когда у нас доступ к диссертациям за деньги продают? О сканировании печатной продукции я и не говорю — на Google Books скорее найдешь. А уж с нормальными проектами по оцифровке культурного наследия, вроде французской Gallica, даже и сравнить нечего. То есть эффективность наших культурных учреждений — это непонятная конечному потребителю вещь.
— А как оценивалась эффективность работы советских учреждений культуры?
— С культурной средой в смысле оценки вообще сложно иметь дело, так как речь идет о медленных и долгосрочных процессах. В советский период была создана система, более или менее соответствующая отчетно-бюрократической категоризации активности учреждений. Она, насколько я вижу, продолжает воспроизводиться и до настоящего времени, если мы говорим о среднестатистическом муниципалитете, — в основном, это частотность мероприятий, мероприятия по категориям населения — школьники, молодежь, пенсионеры, охват аудитории — кружками, библиотеками и проч. Если говорить о потребительской аудитории, то основным показателем было распределение досугового времени. Такая шкала индикаторов вполне соответствует представлению о способе расфасофки жизни в индустриально-организованном обществе: массы организованно тратят время на труд и так же массового проводят свое досуговое время. Для этого создается особая система учреждений и архитектурных построек — дома культуры, клубы, библиотеки, театры (альтернатива церквям, между прочим) — все это советские способы организации «орнамента масс». Публичное, городское пространство используется очень мало, прежде всего и очень специфическим образом — для проведения организованных демонстраций. Поэтому в нашем обществе почти отсутствует навык обхождения с этими пространствами — как со стороны граждан, так и со стороны властей.
Дворец культуры в Ростове © kerrangjke.livejournal.com
Дворец культуры имени 1100-летия Мурома © uka.izmuroma.ru
Дворец культуры имени Горького, Новосибирск © kraeved.ngonb.ru
Дворец культуры в Ростове © kerrangjke.livejournal.com
Дворец культуры имени 1100-летия Мурома © uka.izmuroma.ru◀ 1/3 ▶
Серьезнейший удар по советской культурной политике наносит телевидение. Политические последствия телевидения мы в полной мере ощутили только в постсоветский период, а вот с точки зрения пробуксовки работы сети культурных организаций в позднесоветский период влияние телевидения имело определяющий характер. Исследования того времени фиксируют бурный рост «индивидуально-семейного досуга», связанного с телесмотрением, при одновременном сокращении интереса к профессиональным театрам, прессе и т.д. Позднесоветские социологи культуры, кстати, просто нейтрально экстраполировали эти тенденции: считалось, например, что телесмотрение будет увеличиваться — так оно, кстати, и вышло, прослушивание радиопередач — сокращаться, а посещение спортивных мероприятий — оставаться тем же самым. Я тут ссылаюсь на прогноз одного из самых весомых экспертных документов такого рода — «Комплексную программу научно-технического прогресса СССР на 1986-2005 годы».
В то же время, сама по себе деятельность этих учреждений и аппаратов культуры не является самоцелью — это прекрасно понимали и в советский период. Конечной целью их работы считалась определенного рода модификация поведения человека. Начиная с эпохи культурной революции в СССР, можно встретить ряд стандартных формул, касающихся целей культурной политики, например, развитие «творческой личности». Если перевести это на язык реальной прагматики, то это означало, что в результате комплекса мер культурных учреждений должны изменяться некоторые базовые характеристики человеческой деятельности, в частности, измениться характер включенности в трудовую деятельность, в итоге должен был сформироваться человек, заинтересованный в результатах своей работы, мотивированный к повышению производительности своего труда. При этом в поведении людей должны были быть инкорпорированы определенные цивилизационные навыки — снижающие, в том числе, уровень асоциального и криминального поведения, сохраняющие — за счет усвоения привычек определенного образа жизни — качество и трудоспособность населения.
В этом смысле, кстати, сказать, мало что изменилось: недавно министр культуры РФ Владимир Мединский высказался в том смысле, что развиваться музыкальные школы должны потому, что дети, их посещающие, потом почти никогда не оказываются в колониях. В этом отношении в прагматике государственной политики все осталось на своих местах. Кстати, я не склонен этот образ мыслей критиковать, как это теперь принято в среде интеллигентных людей, апроирно уже совершенно настроенных против любых действий Министерства культуры. У государства здесь всегда есть определенного рода узкая прагматика, которая и должна быть ограничена формальными вещами: создание инфраструктуры для реализации культурных запросов и самосовершенствования, организация доступа к российскому и мировому культурному наследию, сохранение исторического наследия для будущих поколений, стимулирование развития культурных индустрий как важного и перспективного экономического ресурса развития, формирование культурной среды, выполняющей цивилизационные функции.
Под последним надо понимать следующие результаты: снижение явного и скрытого насилия в обществе, иначе говоря, смягчение нравов и формирование безопасной среды существования, стимулирование отношений доверия и симпатии в обществе, что в значительной степени завязано на определенную коммуникативную инфраструктуру — именно в этом заключается нынешнее оживление к теме публичных и городских пространств в настоящее время. Намного хуже, когда в рамках культурной политики государство пытается брать на себя некоторые содержательные задачи по распространению определенного рода идеологии, то есть мыслит свою роль в каких-то содержательных терминах, а не формально — как функцию создания инфраструктуры и пространства возможностей.
— Все институты культуры у нас сегодня странным образом ассоциируются с «идеологическим наполнением».
— Да, это то, с чего мы начали и к этому как бы сам собой подталкивает ряд факторов, о которых я уже говорил. То есть может возникнуть соблазн вернуть в систему учреждений культуры некий идеологический стержень — сама система, как я уже упоминал, в значительной мере просто законсервировалась, обветшала, но не исчезла совсем, да и определенный слой творческой интеллигенции к этому, в общем-то, готов.
Во-первых, допустим, что мы нарушили там Конституцию и начинаем продавливать какую-то идеологию. Напомню, однако, что даже в советское время содержательные вопросы идеологии и пропаганды были вынесены за пределы самого аппарата учреждений культуры. То есть надо создавать некую идеократическую структуру, которая бы отвечала за наполнение этих учреждений неким содержанием. А что мы видим? Мы видим, что активную роль тут у нас берет на себя Министерство культуры. Даже в советском обществе понимали, что так нельзя, должно быть тут какое-то разделение функций. Поэтому все нынешние активности в этой сфере наводят только на одну мысль — некое произвольное перераспределение средств по непрозрачным правилам, то есть, в конечном счете, коррупция и случайные бенефициары.
Во-вторых, с культурной политикой у нас плохо, так как все очень плохо с культурной памятью. У нас до сих пор ведущую роль в этом поле часто играют циники еще советской закалки: заказ-то они возьмут, только вот на выходе вы получите фигу в кармане. Это я к тому, что идеология не работала уже и в советский период, а уж сейчас даже и вовсе нельзя представить восстановление советской идеологически-пропагандистской системы — уже хотя бы по объективным, коммуникативно-технологическим причинам, не говоря уже об остальных. В итоге получите в лучшем случае диссидентство, но только качественного иного уровня и масштаба.
«Во время эпохи культурной революции в СССР можно было встретить ряд стандартных формул — например, развитие «творческой личности». Это означало, что в результате комплекса мер должны изменяться некоторые базовые характеристики человеческой деятельности — в частности, характер включенности в трудовую деятельность»
Конечно, мне как человеку в общем-то вполне патриотичному по своим настроениям, досадно, что американцы умеют снимать патриотическое кино, а мы — нет, я даже целую книгу про это написал. И даже когда просто пытаются тотально копировать — все равно там фальшь и ложь какая-то обязательно вылезет. Но не получим мы ничего там никакими госзаказами. Потому что у нас элита творческая организована по принципу какой-то родственной камарильи, то есть очень примитивно и цинично. И как бы она ни прогибалась, конкурируя за эти самые заказы, люди же все равно почувствуют эту фальшь — в искусстве иначе не бывает. Здесь совсем с другого конца начинать надо — создавать условия для меритократического отбора молодой творческой элиты, что и является необходимым условием возможности появления честных произведений. Через систему грантов, конкурсов и так далее. А ведь у нас даже в области детского технического творчества действуют зарубежные образцы. Для меня, например, было открытием популярность «Одиссеи разума» на Урале — это длится уже десятилетиями! А ведь это американская программа. И замечательно, что хотя бы такая есть, а то бы дети совсем одичали в этом плане. Но позорно же, правда? А мы тут все про Гагарина что-то говорим.
То же касается и организации культуры. Не идеологический стержень возвращать туда нужно, а модифицировать всю эту систему, радикально ее обновлять, динамизировать, приводить в соответствие с современными условиями, технологиями, то есть делать ее попросту адекватной современному обществу. Пора избавиться от вот иллюзии того, что можно «формовать» человека, но давать возможность для спонтанной активности и самореализации. Да, конечно, надо продолжать процесс цивилизации. Но трудовой этос, как оказывается, лучше не портреты стахановцев формируют, а система кредитов — набрал, вот и бегай теперь, зарабатывай.
Не менее важно вернуть возможности рационального развития для детей и молодежи, создать технологически-обновленную среду для научно-технического творчества. И цивилизовать посредством работы с базовым социокультурным уровнем. От этого, собственно, и зависит качество нашего человеческого капитала, наше будущее в конечном счете. У нас ведь страна унылая — в простом эстетически-визуальном смысле. Кстати, у меня есть гипотеза, что это по причине чрезмерной литературности: когда все строится на литературе и вокруг литературы, то окружающий мир как бы неважен — уткнулся в книжку, и переживай себе за Татьяну с Онегиным. А теперь еще и экраны вокруг — там куда веселей картинки. Но это я в порядке юмористического комментария. Но факт остается фактом. Поэтому, конечно, надо масштабно заняться хотя бы городскими пространствами. Дело не в парках и фонтанах как таковых, а в том, что это важный фактор процесса становления городской цивилизации. У нас урбанизация до сих пор не завершена, не состоялась в своей полноте — вспомните, сколько Вячеслав Леонидович Глазычев об этом говорил. У нас не города, а сплошная окраина — недогорода. Город делает городом особый вид пространств, в которых люди осваивают определенные цивилизационные навыки.
В Москве, конечно, свои проблемы и возможности, но если посмотреть в среднем, то надо хотя бы с чего-то начинать. Что у нас уродует внешний вид городов? Все эти заборы, гаражи и сараи — верный признак недоурбанизированного общества, этакие схроны на черный день. По всей стране это надо в какой-то цивилизованный вид приводить, находить и использовать современные технологические решения для таких вещей. Фриденсрайх Хундертвассер как-то сказал — высунь руку из окна и раскрась все вокруг, насколько сможешь. На мой взгляд, у нас всей стране пора выйти с кистями и красками и раскрасить, наконец, всю эту убогую серость. Если не убрать из наших пространств это убожество, то оно никогда не перестанет воспроизводиться на всех уровнях, как, знаете, в теории разбитого окна: если одно окно в доме разбито, то там скоро ни одного не останется. Если у вас уродство в городском пространстве, то не ждите, что молодежь перестанет пить пиво на сломанных ей же лавках.
Конечно, надо давать какой-то импульс тому, чтобы заново организовывать работу учреждений культуры. Это сложно — сообщество хотя и называется творческим, но более махровых традиционалистов найти сложно. Вот пробуют театры в Москве подтолкнуть от бюджетного к проектному способу работы — сколько шума сразу поднимается. Большинство наших учреждений морально и технологически устарели, их концепции надо обновлять, причем не разово, а постоянно. Кроме того, надо вводить и предъявлять какие-то новые образцы, это ведь культура — здесь многое основано просто на миметическом поведении. Вот принято было, чтобы дети в кружки ходили, так они и ходят. Ну хорошо, а молодежь что? Она ведь в эти учреждения культуры вообще не стремится. А зачем, если у тебя в кармане маленькое технологическое чудо и плотнейшая сеть коммуникации, а в этом доме культуры — только убогий реквизит нищей театральной студии. Нужны большие программы всех уровней: от федерального до муниципальных, чтобы здесь что-то начало меняться. А без этого, увы, никаких больших продвижений в нашем обществе ни в каком направлении не будет.
Но это все слишком большая тема для разговора, чтобы мы ее могли бы здесь каким-то образом даже затронуть. В завершение, однако, вернуться к идеологии. По моему ощущению, в последнее время в публичном политическом дискурсе у нас наметился один тревожный крен, о котором я и хотел бы сказать. Это вопрос о некоторых «самобытных» ценностях, которые мы тут активно вдруг начали противопоставлять «европейским». Это принципиальный момент. Дело в том, что людей действительно объединяют, могут объединить только универсальные ценности, а в полиэтническом обществе — и подавно. «Европейские ценности» — они, конечно, тоже разные, не зря же столько критики написано о европоцентризме. Но что совершенно точно, так это то, что среди них есть и просто универсальные ценности: такие, как свобода, универсализм права, достоинство личности, рациональность. Если вы их отвергаете, апеллируя к неким самобытным, партикулярным ценностям, то вы в итоге получите раздор в обществе, особенно таком, как Россия, с ее огромным культурным, этническим, религиозном многообразием. Вы откроете ящик Пандоры, который под завязку забит умножающимися партикулярностями. Понятна сиюминутная конъюнктура, которая часто стоит за такими словами, — хочется быть в дискурсивном тренде власти или, положим, сыграть на потакании популизму для решения сиюминутных задач. Но дальше это все начинает просто катиться уже бесконтрольно. Вот побаловались кандидаты в мэры Москвы с темой мигрантов — теперь смотрим на воспоследовавшие судороги насилия. Так что лучше не играть в такие игры: есть такие культурные и цивилизационные ценности, которые прошли испытание временем, не надо их трогать по недоумию, может потом очень скверно аукнуться.
