const ghostSearchApiKey = '93722e96ae625aaeb360b7f295'
Midjourney

Midjourney

Курс общей лингвистики. Объект лингвистики. Язык и семиология.

Глава III. ОБЪЕКТ ЛИНГВИСТИКИ

§ 1. Определение языка [46]

Что является целостным и конкретным объектом [47] лингвистики?
Вопрос этот исключительно труден, ниже мы увидим, почему. Ограничимся здесь показом этих трудностей.

Другие науки оперируют заранее данными объектами, которые можно рассматривать под различными углами зрения; ничего подобного нет в лингвистике. Некто произнес французское слово пи «обнаженный»: поверхностному наблюдателю покажется, что это конкретный лингвистический объект; однако более пристальный взгляд обнаружит в
nu три или четыре совершенно различные вещи в зависимости от того, как он будет рассматривать это слово: только как звучание, как выражение определенного понятия, как соответствие латинскому nudum «нагой» и т. д. В лингвистике объект вовсе не предопределяет точки зрения; напротив, можно сказать, что здесь точка зрения создает самый объект; вместе с тем ничто не говорит нам о том, какой из этих способов рассмотрения данного факта является первичным или более совершенным по сравнению с другими.
Кроме того, какой бы способ мы ни приняли для рассмотрения того или иного явления речевой деятельности, в ней всегда обнаруживаются две стороны [48], каждая из которых коррелирует с другой и значима лишь благодаря ей. Приведем несколько примеров:

  1. Артикулируемые слоги—это акустические явления, воспринимаемые слухом, но сами звуки не существовали бы, если бы не было органов речи: так, звук η существует лишь в результате корреляции этих двух сторон: акустической и артикуляционной.
    Таким образом, нельзя ни сводить язык к звучанию, ни отрывать звучание от артикуляторной работы органов речи; с другой стороны, нельзя определить движение органов речи, отвлекаясь от акустического фактора (см. стр. 44 и ел.).
  2. Но допустим, что звук есть нечто простое: исчерпывается ли им то, что мы
    называем речевой деятельностью? Нисколько, ибо он есть лишь орудие для мысли и самостоятельного существования не имеет. Таким образом возникает новая, осложняющая всю картину корреляция: звук, сложное акустико-артикуляционное единство, образует в свою очередь новое сложное физиолого-мыслительное единство с понятием. Но и это еще не все.
  3. У речевой деятельности (langage) есть две стороны: индивидуальная и социальная, причем одну нельзя понять без другой.
  4. В каждый данный момент речевая деятельность предполагает и установившуюся систему и эволюцию; в любой момент речевая деятельность есть одновременно и действующее установление (institution actuelle) и продукт прошлого. На первый взгляд различение между системой и историей, между тем, что есть, и тем, что было, представляется весьма простым, но в действительности то и другое так тесно связано между собой, что разъединить их весьма затруднительно. Не упрощается ли проблема, если рассматривать речевую деятельность в самом ее возникновении, если, например, начать с изучения речевой деятельности ребенка [49]? Нисколько, ибо величайшим заблуждением является мысль, будто в отношении речевой деятельности проблема возникновения отлична от проблемы постоянной обусловленности [50]. Таким образом, мы продолжаем оставаться в том же порочном кругу.

Итак, с какой бы стороны ни подходить к вопросу, нигде объект не дан нам во всей целостности; всюду мы натыкаемся на ту же дилемму: либо мы сосредоточиваемся на одной лишь стороне каждой проблемы, тем самым рискуя не уловить присущей ей двустороннее, либо, если мы изучаем явления речевой деятельности одновременно с нескольких точек зрения, объект лингвистики выступает перед нами как груда разнородных, ничем между собою не связанных явлений. Поступая так, мы распахиваем дверь перед целым рядом наук: психологией, антропологией, нормативной грамматикой, филологией и т. д., которые мы строго отграничиваем от
лингвистики, но которые в результате методологической ошибки могут притязать на речевую деятельность как на один из своих объектов [51].
По нашему мнению, есть только один выход из всех этих затруднений: надо с самого начала встать на почву языка и считать его основанием (погте) для всех прочих проявлений речевой деятельности. Действительно, среди множества двусторонних явлений только язык, по-видимому, допускает независимое (autonome) определение и дает надежную опору для мысли.

Но что же такое язык [52]? По нашему мнению, понятие языка не совпадает с
понятием речевой деятельности вообще [53]; язык — только определенная
часть—правда, важнейшая часть—речевой деятельности. Он является социальным продуктом, совокупностью необходимых условностей, принятых коллективом, чтобы обеспечить реализацию, функционирование способности к речевой деятельности, существующей у каждого носителя языка. Взятая в целом, речевая деятельность многообразна и разнородна; протекая одновременно в ряде областей, будучи одновременно физической, физиологической и психической, она, помимо того, относится и к сфере индивидуального и к сфере социального; ее нельзя отнести определенно ни к одной категории явлений человеческой жизни, так как неизвестно, каким образом всему этому можно сообщить единство.
В противоположность этому язык представляет собою целостность сам по себе, являясь, таким образом, отправным началом (principe) классификации. Отводя ему первое место среди явлений речевой деятельности, мы тем самым вносим естественный порядок в эту совокупность, которая иначе вообще не поддается классификации.

На это выдвинутое нами положение об отправном начале классификации, казалось, можно было бы возразить, утверждая, что осуществление речевой деятельности покоится на способности, присущей нам от природы, тогда как язык есть нечто усвоенное и условное, и что, следовательно, язык должен занимать подчиненное положение по отношению к природному инстинкту, а не стоять над ним. Вот что можно ответить на это. Прежде всего, вовсе не доказано, что речевая деятельность в той форме, в какой она проявляется, когда мы говорим, есть нечто вполне естественное, иначе говоря, что наши органы речи предназначены для говорения точно так же, как наши ноги для ходьбы [54]. Мнения лингвистов по этому поводу существенно расходятся. Так, например, Уитни, приравнивающий язык к общественным установлениям со всеми их особенностями, полагает, что мыиспользуем органы речи в качестве орудия речи чисто случайно, просто из
соображений удобства; лкэди, по его мнению, могли бы с тем же успехом
пользоваться жестами, употребляя зрительные образы вместо слуховых [55].
Несомненно, такой тезис чересчур абсолютен: язык не есть общественное
установление, во всех отношениях подобное прочим (см. стр. 76 и ел.); кроме
того, Уигн и заходит слишком далеко, утверждая, будто наш выбор лишь случайно остановился на органах речи: ведь этот выбор до некоторой степени был нам навязан природой. Но по основному пункту американский лингвист, кажется, безусловно прав: язык — условность, а какова природа условно избранного знака, совершенно безразлично. Следовательно, вопрос об органах речи — вопрос второстепенный в проблеме речевой деятельности.
Положение это может быть подкреплено путем определения того, что разуметь под членораздельной речью (langage articule). По-латыни articulus означает «составная часть», «член(ение)»; в отношении речевой деятельности членораздельность может означать либо членение звуковой цепочки на слоги, либо членение цепочки значений на значимые единицы; в этом именно смысле по-немецки и говорят gegliederte Sprache. Придерживаясь этого второго определения, можно было бы сказать, что естественной для человека является не речевая деятельность как
говорение (langage parle), а способность создавать язык, то есть систему
дифференцированных знаков, соответствующих дифференцированным понятиям [56]. Брока открыл, что способность говорить локализована в третьей лобной извилине левого полушария большого мозга; и на это открытие пытались опереться, чтобы приписать речевой деятельности
естественно-научный характер [57]. Но как известно, эта локализация была
установлена в отношении всего, имеющего отношение к речевой деятельности, включая письмо; исходя из этого, а также из наблюдений, сделанных относительно различных видов афазии в результате повреждения этих центров локализации, можно, по-видимому, допустить:

1) что различные расстройства устной речи разнообразными
путями неразрывно связаны с расстройствами письменной речи и

2) что во всех случаях афазии или аграфии нарушается не столько способность произносить те или иные звуки или писать те или иные знаки, сколько способность любыми средствами вызывать в сознании знаки упорядоченной речевой деятельности. Все это приводит нас к предположению, что над деятельностью различных органов существует
способность более общего порядка, которая управляет этими знаками и которая и есть языковая способность по преимуществу. Таким путем мы приходим к тому же заключению, к какому пришли раньше.
Наконец, в доказательство необходимости начинать изучение речевой деятельности именно с языка можно привести и тот аргумент, что способность (безразлично, естественная она или нет) артикулировать слова [58] осуществляется лишь с помощью орудия, созданного и предоставляемого коллективом. Поэтому нет ничего невероятного в утверждении, что единство в речевую деятельность вносит язык.

§ 2. Место языка в явлениях речевой деятельности [59]

Для того чтобы во всей совокупности явлений речевой деятельности найти сферу, соответствующую языку, надо рассмотреть индивидуальный акт речевого общения [60]. Такой акт предполагает по крайней мере двух лиц—это минимум, необходимый для полноты ситуации общения. Итак, пусть нам даны два разговаривающих друг с другом лица: А и В.

Отправная точка акта речевого общения находится в мозгу одного из
разговаривающих, скажем А, где явления сознания, называемые нами «понятиями», ассоциируются с представлениями языковых знаков, или с акустическими образами, служащими для выражения понятий. Предположим, что данное понятие вызывает в мозгу соответствующий акустический образ — это явление чисто психического порядка, за которым следует физиологический  процесс: мозг передает органам речи соответствующий образу импульс, затем звуковые волны распространяются из уст А к ушам В — это уже чисто физический процесс. Далее процесс общения продолжается в В, но в обратном порядке: от уха к мозгу — физиологическая передача акустического образа; в мозгу—психическая
ассоциация этого образа с соответственным понятием. Когда В заговорит в свою очередь, во время этого нового акта речи будет проделан в точности тот же самый путь, что и во время первого,— от мозга В к мозгу А речь пройдет через те же самые фазы. Все это можно изобразить следующим образом:

Схема

Этот анализ не претендует на полноту. Можно было бы выделить еще чисто
акустическое ощущение, отождествление этого ощущения с латентным акустическим образом, двигательный образ в отличие от фонации, говорения и т. д. Но мы приняли во внимание лишь те элементы, которые считаем существенными; наша схема позволяет сразу же отграничить элементы физические (звуковые волны) от элементов физиологических (говорение, фонация и слушание) и психических (словесные образы и понятия). При этом в высшей степени важно отметить, что словесный образ не
совпадает с самим звучанием и что он столь же психичен, как и ассоциируемое с ним понятие.

Речевой акт, изображенный нами выше, может быть расчленен на следующие части:

а) внешняя часть (звуковые колебания, идущие из уст к ушам) и внутренняя часть, включающая все прочее;
б) психическая часть и часть непсихическая, из коих вторая включает как
происходящие в органах речи физиологические явления, так и физические явления вне человека;
в) активная часть и пассивная часть: активно все то, что идет от ассоциирующего центра одного из говорящих к ушам другого, а пассивно все то, что идет от ушей этого последнего к его ассоциирующему центру [61].

Наконец, внутри локализуемой в мозгу психической части можно называть
экзекутивным все то, что активно (П-Ю), и рецептивным все то, что пассивно
(0-*·П).
К этому надо добавить способность к ассоциации и координации, которая
обнаруживается, как только мы переходим к рассмотрению знаков в условиях взаимосвязи; именно эта способность играет важнейшую роль в организации языка как системы (см. стр. 123 и ел.) [62].
Но чтобы верно понять эту роль, надо отойти от речевого акта как явления
единичного, которое представляет собою всего лишь зародыш речевой деятельности, и перейти к языку как к явлению социальному.
У всех лиц, общающихся вышеуказанным образом с помощью речевой деятельности, неизбежно происходит известного рода выравнивание: все они воспроизводят, хотя, конечно, и не вполне одинаково, примерно одни и те же знаки, связывая их с одними и теми же понятиями.
Какова причина этой социальной «кристаллизации»? Какая из частей речевого акта может быть ответственна за это? Ведь весьма вероятно, что не все они принимают в этом одинаковое участие.
физическая часть может быть отвергнута сразу. Когда мы слышим разговор на незнакомом нам языке, мы, правда, слышим звуки, но вследствие непонимания того, что говорится, сказанное не составляет для нас социального факта. Психическая часть речевого акта также мало участвует в «кристаллизации»; ее экзекутивная сторона остается вообще непричастной к этому, ибо исполнение никогда не производится коллективом; оно всегда индивидуально, и здесь всецело распоряжается индивид; мы будем называть это речью (la parole) [63].
Формирование у говорящих примерно одинаковых для всех психических образов обусловлено функционированием рецептивной и координативной способностей. Как же надо представлять себе этот социальный продукт, чтобы язык вполне выделился, обособившись от всего прочего? Если бы мы были в состоянии охватить сумму всех словесных образов, накопленных у всех индивидов, мы бы коснулись той социальной связи, которая и образует язык. Язык—это клад, практикой речи отлагаемый во всех, кто принадлежит к одному общественному коллективу, это грамматическая система, виртуально существующая у каждого в мозгу, точнее сказать, у целой
совокупности индивидов, ибо язык не существует полностью ни в одном из них, он существует в полной мере лишь в коллективе [64].

Разделяя язык и речь, мы тем самым отделяем:

1) социальное от индивидуального;
2) существенное от побочного и более или менее случайного [65].

Язык не деятельность (fonction) говорящего. Язык—это готовый продукт, пассивно регистрируемый говорящим; он никогда не предполагает преднамеренности и сознательно в нем проводится лишь классифицирующая деятельность, о которой речь будет идти ниже (см. стр. 123 иел.).

Наоборот, речь есть индивидуальный акт воли и разума; в этом акте надлежит различать:

1) комбинации, в которых говорящий использует код (code) [66] языка с
целью выражения своей мысли;
2) психофизический механизм, позволяющий ему объективировать эти комбинации [67].

Следует заметить, что мы занимаемся определением предметов, а не слов; поэтому установленные нами различия ничуть не страдают от некоторых двусмысленных терминов, не вполне соответствующих друг другу в различных языках. Так, немецкое Sprache соответствует французскому langue «язык» и langage «речевая деятельность»; нем. Rede приблизительно соответствует французскому parole «речь»; однако в нем. Rede содержится дополнительное значение: «ораторская речь» (= франц. discours); латинское sermo означает скорее и langage «речевая деятельность» и parole «речь», тогда как lingua означает langue «язык» и т. д.

Ни для одного из определенных выше понятий невозможно указать точно
соответствующее ему слово, поэтому-то определять слова абсолютно бесполезно; плохо, когда при определении вещей исходят из слов [68].

Резюмируем теперь основные свойства языка:

  1. Язык есть нечто вполне определенное в разнородном множестве фактов речевой деятельности. Его можно локализовать в определенном отрезке рассмотренного нами речевого акта, а именно там, где слуховой образ ассоциируется с понятием. Он представляет собою социальный аспект речевой деятельности, внешний по отношению к индивиду, который сам по себе не может ни создавать его, ни изменять. Язык существует только в силу своего рода договора, заключенного членами коллектива.
    Вместе с тем, чтобы знать его функционирование, индивид должен учиться; ребенок овладевает им лишь мало-помалу [6Θ]. Язык до такой степени есть нечто вполне особое, что человек, лишившийся дара речи, сохраняет язык, поскольку он понимает слышимые им языковые знаки.
  2. Язык, отличный от речи, составляет предмет, доступный самостоятельному изучению. Мы не говорим на мертвых языках, но мы отлично можем овладеть их механизмом. Что же касается прочих элементов речевой деятельности, то наука о языке вполне может обойтись без них; более того, она вообще возможна лишь при условии, что эти прочие элементы не примешаны к ее объекту.
  3. В то время как речевая деятельность в целом имеет характер разнородный, язык, как он нами определен, есть явление по своей природе однородное—это система знаков, в которой единственно существенным является соединение смысла и акустического образа, причем оба эти компонента знака в равной мере психичны.
  4. Язык не в меньшей мере, чем речь, конкретен по своей природе, и это весьма способствует его исследованию. Языковые знаки хотя и психичны по своей сущности, но вместе с тем они—не абстракции; ассоциации, скрепленные коллективным согласием и в своей совокупности составляющие язык, суть реальности, локализующиеся в мозгу. Более
    того, знаки языка, так сказать, осязаемы: на письме они могут фиксироваться посредством условных написаний, тогда как представляется невозможным во всех подробностях фотографировать акты речи; произнесение самого короткого слова представляет собою бесчисленное множество мускульных движений, которые чрезвычайно трудно познать и изобразить. В языке же, напротив, не существует
    ничего, кроме акустического образа, который может быть передан посредством определенного зрительного образа. В самом деле, если отвлечься от множества отдельных движений, необходимых для реализации акустического образа в речи, всякий акустический образ оказывается, как мы далее увидим, лишь суммой ограниченного числа элементов, или фонем, которые в свою очередь можно изобразить на письме при помощи соответственного числа знаков. Именно возможность фиксировать явления языка позволяет сделать словарь и грамматику
    верным изображением его: ведь язык — это сокровищница акустических образов, а письмо обеспечивает им осязаемую форму [70].

§ 3. Место языка в ряду явлений человеческой жизни. Семиология [71]

Сформулированная в § 2 характеристика языка ведет нас к установлению еще более важного положения. Язык, выделенный таким образом из совокупности явлений речевой деятельности, в отличие от этой деятельности в целом, занимает особое место среди проявлений человеческой жизни.
Как мы только что видели, язык есть общественное установление, которое во многом отличается от прочих общественных установлений: политических, юридических и др. Чтобы понять его специфическую природу, надо привлечь ряд новых фактов. Язык есть система знаков, выражающих понятия, а следовательно, его можно сравнивать с письменностью, с азбукой для глухонемых, с символическими обрядами, с формами учтивости, с военными сигналами и т. д. и т. п. Он только наиважнейшая из этих систем [72].

Следовательно, можно представить себе науку, изучающую жизнь знаков в рамках жизни общества; такая наука явилась бы частью социальной психологии, а следовательно, и общей психологии; мы назвали бы ее семиологией' (от греч. semeion «знак») [73]. Она должна открыть нам, что такое знаки и какими законами они управляются. Поскольку она еще не
существует, нельзя сказать, чем она будет; но она имеет право на существование, а ее место определено. Надо остерегаться смешения семиологии с семантикой, изучающей [изменения]значения заранее.

Лингвистика — только часть этой общей науки: законы, которые откроет
семиология, будут применимы и к лингвистике, и эта последняя, таким образом, окажется отнесенной к вполне определенной области в совокупности явлений человеческой жизни. Точно определить место семиологии — задача психолога; задача лингвиста сводится к выяснению того, что выделяет язык как особую систему в совокупности семиологических явлений. Вопрос этот будет рассмотрен нами ниже; пока запомним лишь одно: если нам впервые удается найти лингвистике место среди наук, то это только потому, что мы связали ее с семиологией. Почему же семиология еще не признана самостоятельной наукой, имеющей, как и всякая другая наука, свой особый объект изучения? Дело в том, что до сих пор не удается выйти из порочного круга: с одной стороны, нет ничего более подходящего для понимания характера семиологических проблем, чем язык, с другой стороны, для того чтобы как следует поставить эти проблемы, надо изучать язык как таковой; а между тем доныне язык почти всегда пытаются изучать в зависимости от чего-то другого, с чуждых ему точек зрения.

Прежде всего, существует поверхностная точка зрения широкой публики,
усматривающей в языке лишь номенклатуру (см. стр. 68); эта точка зрения уничтожает самое возможность исследования истинной природы языка [74].
Затем существует точка зрения психологов, изучающих механизм знака у индивида; этот метод самый легкий, но он не ведет далее индивидуального акта речи и не затрагивает знака, по природе своей социального.

Но, даже заметив, что знак надо изучать как общественное явление, обращают внимание лишь на те черты языка, которые связывают его с другими общественными установлениями, более или менее зависящими от нашей воли, и таким образом проходят мимо цели, пропуская те черты, которые присущи только или семиологическим системам вообще, или языку в частности. Ибо знак всегда до некоторой степени ускользает от воли как индивидуальной, так и социальной, в чем и проявляется его существеннейшая, но на первый взгляд наименее заметная черта. Именно в языке эта черта проявляется наиболее отчетливо, но обнаруживается она в такой области, которая остается наименее изученной; в результате остается неясной необходимость или особая полезность семиологии. Для нас же проблемы лингвистики—это прежде всего проблемы семиологические, и весь ход наших рассуждений получает свой смысл лишь в свете этого основного положения. Кто хочет обнаружить истинную природу языка, должен прежде всего обратить внимание на то, что в нем общего с иными системами того же порядка; а многие лингвистические факторы, кажущиеся на первый взгляд весьма существенными (например, Ср. Adrien Naville. Nouvelle classification des sciences, 2е ed., p. 104. функционирование органов речи), следует рассматривать лишь во вторую очередь, поскольку они служат только для выделения языка из совокупности семиологических систем. Благодаря этому не только прольется свет на проблемы лингвистики, но, как мы полагаем, при рассмотрении обрядов, обычаев и т. п. как знаков все эти явления также выступят в новом свете, так что явится потребность объединить их
все в рамках семиологии и разъяснить их законами этой науки.

Примечания

[47] См. К. О. Л. 20, №40.

[48] По утверждению Якобсона, 1938=1962, 237, Соссюр — «великий открыватель антиномий лингвистики»: речь идет о природной склонности (выше, 323, 359), усиленной (а не созданной) чтением Языковых антиномий (Париж, 1896). Виктора Анри; выявление антиномий содержится уже в Записях между 1891 и 1894 гг.

[49] Интересный отрывок, показывающий, как действовали издатели, чтобы объяснить соссюровскую мысль, иногда несколько ее форсируя. Соссюр, в противоположность тому, как это показано в тексте издателей, не связывает проблему речевой деятельности детей с проблемой происхождения языка. Говоря о попытках найти «интегральный объест», исходя из того или иного аспекта языковой реальности, он приводит в качестве примера попытку исходить из речевой деятельности детей (146 В Engler), столь же безуспешную, как и другие. Он сразу же добавляет фразу: «Итак, с какой бы стороны...» Промежуточная же фраза («Нисколько, ибо величайшим заблуждением...») взята из совершенно фугой лекции (147 В Engler) и слова
«Нисколько, ибо» добавлены издателями, чтобы связать проблему речевой
деятельности детей с проблемой происхождения языка. Другие упоминания о речевой деятельности детей см.: К. О. Л. 22, № 69; 37,106, 205,231.

[50] Этот тезис о происхождении языка уже высказывался Г. Паулем для оправдания негативной позиции, занятой лингвистикой XIX в., типичным проявлением которой было принятое в 1866 г. решение Лингвистического общества Парижа (М. S. L. 1,1868, р. 111) не принимать доклады, касающиеся этой проблемы. Тем не менее недавно эту проблему вновь начали обсуждать (см.: TovarA. Linguistics and Prehistory, W. 10, 1954. P. 333-350; Leroi-Gowhan A. Le geste et la parole. Vol. 2. Paris, 1964-65; и см. ниже прим. 54,55).

[51 ] Рукописный текст, из которого взята эта фраза гласит: «Для определения места лингвистики не следует брать язык со всех сторон. Очевидно, что в этом случае многие науки (психология, физиология, антропология, грамматика, филология и т. д.) смогут потребовать, чтобы язык считался их объектом. Значит, такой путь анализа никогда ни к чему не приведет». Следует отметить, что в этом отрывке, как и в других подобных отрывках из рукописей, отсутствовала часть фразы «которые мы строго отграничиваем от лингвистики». Эта фраза контрастирует с тезисом Соссюра (см. К. О. Л. 23 и ел.), согласно которому лингвистика является
частью семиотики, которая, в свою очередь, является частью социальной
психологии. Она контрастирует также с позициями Соссюра, живо интересовавшегося, как лингвист-историк и теоретик языка, смежными науками, от фонетики до этнографии, политэкономии и т. д. Здесь и в других местах Сос-сюр старается определить, есть ли у лингвистического исследования специфическая цель и какова эта цель: она не заключается в том, чтобы закрывать двери перед другими дисциплинами и препятствовать обмену с ними. Однако издатели приписали ему это стремление.

[52] О вопросах, поднятых вокруг соссюровской концепции языка, см. К. О. Л. 21, № 65. Об определении в рукописях см. ниже К. О. Л. 21, №64.

[53] Изначально Соссюр полагал иначе. Он писал в Заметках 65 (то есть в тексте, относящемся к 1891 г.): «Язык и речевая деятельность суть одно и то же; одно есть обобщение другого» (см. S. М. 142). Различия нет еще и в начале второго курса (S. М. 132).

[54] Вопрос о естественности языка находится сегодня на пересечении областей быстро продвигающихся вперед исследований. Еще несколько лет назад (1955 г.) появление видадамо (homo) связывали с появлением протоан-тропов или аркантропов (питекантропов, синантропов, аглантропов), а австралопитеки, после преодоления первоначальной неуверенности, рассматривались как архантропы (см.: Leroi-Gowhan A. Les hommes et la prehistoire. Paris, 1955). Но в 1959 г. супруги Лики обнаружили (Олдуваи, что сегодня позволяет думать, что австралопитеки являются предками человека
(Furon R. Manuale di preistoria. Turin, 1961. P. 161-62). Поскольку «орудие и
язык связаны между собой на неврологическом уровне» и поскольку «оба они неразрывно связаны в социальной структуре человечества» {Leroi-Gowhan A. Le geste et la parole; I: Technique et langagei. Paris, 1964. P. 163),
«возможность» вербального языка отодвигается в эпоху появления австралопитека, то есть к концу третичного периода, примерно миллион лет назад (что, говоря в дополнение к К. О. Л. 17, № 50,263, делает невозможным какие бы то ни было исследования по выработке гипотезы относительно формы, которую имели языки эпохи, столь отдаленной от первых языковых документов). Такая возможность подтверждается тем фактом, что, исключая лобные доли (о которых см. ниже, № 57), у австралопитеков уже были развиты головные центры вербального языка (Leroi-Gowhan. Ор. cit, 314, № 45). То есть проявление способности к языку относится к отдаленной древности, и ее хронологическое происхождение составляет одно целое с происхождением рода.хожо (homo). Кроме того, проблема усложняется наличием более многочисленных и более убедительных исследований, посвященных общению у других видов отряда приматов и у других отрядов животных (Cohen 1956, 43—48; Animal Sounds and Communication, ed. par W. Е. Lanyon, W. N. Tavolga, W. 1960), показывающих, что способность различения разнообразных ситуаций, взаимно однозначно объединяющая классы, пользующиеся положениями, и классы, пользующиеся сигналами (различного характера: мимически визуальными, неголосовыми звуками, голосовыми звуками и т. д.), присуща многим другим видам, наряду с человеческим. Этот последний, вероятно, является носителем языка, начиная с весьма древних стадий эволюции. То есть создание общества связано не столько со способностями к языку, сколько с овладением особым языком, не столько со способностями семантического различения и коммуникации, сколько с овладением специфическим различением и специальными знаками определенного языка.

[55] Об отношениях Соссюра с Уитни см. № 36. Тезис Уитни, уже оспаривавшийся в наброске поминовения У, в 1894 г. (S. М. 44,166-68 Ф. Engler) снова обсуждается во втором курсе (166 В Энтоер). Он был изложен американским ученым в Life and growth cit., p. 291, и в Language and the study of language, cit., p. 421-23. Отношения между языком жестов и вербальным языком рассматривались как отношения хронологического следования сначала Н. Марром, затем Я. ван Гиннекеном (Типологическая реконструкция архаических языков человечества. Гаага, 1939), оба они полагали, что человек пользовался исключительно жестами и другими
визуальными сигналами до относительно недавнего периода (3 500 до н. э.). Это тезис не имеет доказательств, как и другие утверждения относительно
характеристик языка, на котором говорили люди доисторической эпохи; см. Коэн 1956.75,150. Конечно, общение жестами, столь же точное, как и общение словесное, вполне возможно. Это много раз показывалось, начиная с исследования Mallery G. Sign Language (First annual report on the bureau ofamerican anthropology), Нью-Йорк, 1981 (но интерес такого типа существует давно, достаточно упомянуть «хиромию» (chiromie) Requento V. Scoperta della Chi-ronomia ossia Dell'arte di geste con Ie mani. Panne, 1797), до более поздних работ Cocchiara G. II linguaggio del gesto, Turin, 1932 (богатая библиография), Critchley М. The language of gesture, London, 1939; Vuillemey P. La pensee et les singes autres que ceux de la langue, Paris, 1940, и до исследования по тактильной и визуальной коммуникации и по «кинесике» группы «Exploration» (1953-1959): см. антологию Exploration in Communication, изд. Carpenter Е., McLuhan V., Boston, 1960. О взаимодополняемости визуальных сигналов жестов и вербальных сигналов см.: Meo-Zilio G. Consideracione sobre el lenguaje de los ges-tos // Boletin de filologia (Santiago, Chili) 12.1960.225-48; El lenguaje de los gestos en el Uruguay//Ibid. 1961.13. 75-162. Что же касается письменного использования языка (исключая случаи комиксов и т. п.), этой взаимодополняемости, естественно, не существует, что оказывает значительное влияние на организацию письменной речи по сравнению с устной речью: см. К. О. Л. 28, № 86.

[56] Реализуя на практике утверждения Соссюра в ЛО.Л./4(«...в задачу лингвистики входит обнаружение фактов, постоянно и универсально действующих во всех языках»), мы можем отметить, что здесь впервые употребляется термин «универсальный» в отношении лингвистики (см. К. О. Л. 14, №42). Способность создания систем означаемых (различия между возможными значениями) и означающих (психические различия (см. К. О. Л. 22, № 70) возможных звуковых реализации), соединенных в знаках, предшествует появлению самих языков, но трансцендентна по отношению к знакам (в том смысле, что, предшествуя каждому языку в отдельности,
она в то же время не существует без какого-либо из этих языков). Однако эта
способность обусловлена способностью разрабатывать «целую систему "схем", предвосхищающих некоторые аспекты структур классов и отношений» (где «схема—это... то, что можно обобщить в данном действии»), согласно Piaget J. Le langage et les operations intellectuelles, p. 54, в Pmblemes de psycholinguistujue, Paris, 1963, p. 51-61.

[57] В 1861 г. французский хирург П. Брока доказал, что один из больных потерял способность говорить вследствие повреждения третьей лобной извилины левого полушария большого мозга (Penfield W., Roberts L. Langage et mecanismes cerebraux. Paris, 1963. P. 11-12). Эго открытие дало Новые основания для исследований локализации в мозгу мыслительных функций. Сегодня карта поля коры головного мозга, ответственной за интерпретацию, выработку языка и за произношение, значительно сложней, чем Брока мог бы себе представить и, учитывая средства, которыми он располагал, установить: на практике, здесь участвуют различные участки коры левого полушария головного мозга (Penfield W., Roberts L. Op. at. Р. 126 и ел.), а также подкорковые центры (Ibid. 220 и ел.). См. также Brain Function. Как многократно повторяет Соссюр, мозг — это языковой центр (К. О. Л. 20 и см. ниже № 64).

[58] См. ниже № 60 и 68.

[59] Первоисточники — три лекции третьего курса (4 ноября 1910 г.) и две лекции от 25 и 28 апреля 1911 г.

[60] Отметим, что сходную отправную точку можно найти у Л. Блумфилда и у
постблумфилдистов, для которых единственной действительной языковой реальностью является индивидуальное языковое поведение, серия/речевых актов, тогда как язык—это чистое научное «соглашение» (Garvin 1944. 53-54 и см. выше 279).

[61 ] Напротив, насколько сегодня известно, слух может рассматриваться вовсе не как простой рецептивный механизм, пассивная фиксация. См., например, вывод, к которому приходит Miller A. G. Langage et Communication (Paris, 1956. Р. Ill):

«Слушание речи — процесс не пассивный и не автоматический. Слушающий выполняет избирательную функцию, отвечая на одни аспекты общей ситуации, а не на другие. Он отвечает на стимулы, согласно избранной им организации. Он заменяет отсутствующий или противоречивый стимул способом, соответствующим его потребностям и прошлому опыту». См.: ThomatisA. L'oreille et la langue. Paris,1963.

[62] См. выше № 56.

[63] Издательская обработка рукописного текста 160 В Эншер нарушила ясность в К. О. Л. 17, что касается определения языка, а здесь—понятия речи. В рукописи читаем: «Язык—это совокупность необходимых соглашений, принятых обществом для обеспечения реализации способности к языку у индивидуумов [определение]. Способность к языку—явление, отличное от языка, но не имеющее возможности реализоваться без него. Речью называют действие индивидуума, реализующего эту способность посредством общественного договора, коим является язык [определение]». Определение устраняет любую двусмысленность: те, кто подобно Иг/ш 1964.23, упрекают Соссюра за то, что он не назвал discours (речь, слова)
parole (речью, словом), ошибаются. Утверждение Беларди в Lucidi 1966, XVII,
также верно лишь отчасти: «У Соссюра "речь" (parole) это не res acta, а "речь"
индивидуума»; см. К. О. Л. 22, № 67.

[64] Вот рукописные первоисточники этого отрывка, важность которого очевидна (229-240 Engler): «Рецептивная и координирующая часть, вот что формирует отложение у различных индивидуумов, которое получается е значительной степени сходным у всех индивидуумов. Язык — это общественный продукт. Этот продукт можно представить себе очень точно. Если бы мы могли увидеть и изучить отложение словесных образов у индивидуума, сохраняемых и располагаемых в определенном порядке и классификации, мы увидели бы там общественную связь, образующую язык.
Эта общественная часть является чисто умственной, психической (см. статью Сеше: La langue a pour siege le cerveau seui, Un equilibre s 'etablie entre les individus). Каждый индивидуум имеет внутри этот общественный продукт, язык. Язык — это клад, составленный из того, что виртуально находится в нашем мозгу, и вложенный в мозг совокупности индивидуумов одного общества, клад, полный в массе индивидуумов и более менее полный в каждом индивидууме.

[65] Различие язык — речь носит явно диалектический характер (см. Frei 1952); язык (взятый здесь также как «схема»: К. О. Л. 15, № 45) — это система границ (естественно, произвольных, а также имеющих социальное и историческое происхождение: К. О. Л. 70 и ел., 141 и ел.), в которой находятся, функционально самоопределяются (К. О. Л. 108, № 217) «значения» и звуковые реализации слов, то есть значения и звуковые воплощения отдельныхречевыж актов; такая система руководит речью, находится над ней; и именно здесь заключается единственная
причина ее существования (ее границы, то есть различие между одним означаемым и другим, между одной означающей единицей и другой, не зависят ни от одной решающей причины, принадлежащей к области мира, разума или звука); можно сказать, что язык существует лишь для того, чтобы управлять речью. Согласно Hjelmslev 1942. 29 (1959. 69) это различие является «первейшим тезисом» в К. О. Л. Это, по-видимому, верно в хронологическом смысле: уже во время пребывания в Лейпциге и поездки в Литву Сос-сюр уловил различие между рациональным пониманием языковых единиц и пониманием физиологическим, между исследованием звуков «историческим» и «физиологическим» (см. 298, 304, 327),
хотя терминологическое разграничение языка и речи относится к более позднему периоду (S. М. 142). В логическом смысле утверждение Ельмслева следует, скорее, связать с другими, чем исправлять. Публикация дискуссий с Ридлингером (S. М. 30) подтверждает, что для Соссюра в 1911 г. это различие действительно является «основной истиной» его системы общей лингвистики; с другой стороны, в третьем курсе лекций Сос-сюр представляет «произвольность знака» как «основной принцип»
(К. О. Л. 70 и ел.). Между этими двумя высказываниями нет противоречия, если полностью разобраться в соссюровском понятии произвольности знака.
С другой стороны, чтобы разобраться в этом понятии, необходимо исходить из рассмотрения речи в ее конкретном аспекте. Лишь при таком рассмотрении мы сможем осознать тот факт, что, понимая содержание и словесные формы отдельных речевых актов как реальность индивидуальную и неповторимую (К. О. Л. 108 и ел.), мы можем идентифицировать (как это постоянно делает говорящий) две различные звуковые формы различного содержания как «одно и то же слово», имеющее «одно и то же означаемое», при одном условии: взяв за основу идентификации не фоно-акустическую реальность звуковых форм или психологическую реальность содержания (неизбежно различные в акустическом и психологическом плане), а то, что означают эти звуковые формы и содержание, их значение. В одной и той же речи слово война может быть произнесено по-разному, значение термина тоже может быть разным, и различие фоно-акустическое и психо-семантическое возрастает, когда переходишь от одного индивидуума к другому: установление идентичности между различными реализациями возможно лишь тогда, когда они представляют одно и то же значение. Так, две различные монеты в 5 франков остаются одной и той же денежной единицей, поскольку они представляют одинаковую ценность, значение (valeur) (К. О. Л. 115); так, экспресс Женева—Париж, отправляющийся в 2045, каждый день остается одним и тем же, хотя вагоны, пассажиры и т.д. меняются (К. О. Л. 109). Значения звуковых форм являются означающими языка, значения содержания являются его означаемыми. Такие значения не определяются звуковыми формами или содержанием и являются произвольными, как с фоно-акустической точки зрения, так и с точки зрения логико-психологической. Они взаимно отграничиваются друг от друга, то есть образуют систему (К. О. Л. 112 и ел.). И эта система значений является образованием, отличным (диалектически и трансцендентально) от реализации звуковых форм и содержания (см. № 231) и от отдельных актов речи. Следует сразу же добавить, что эта система значений означаемых и означающих формируется соответственно не из фоно-акустического и логико-психологического материала, но именно она превращает этот материал в определенные фигуры: в этом смысле она является формой (К. О. Л. 113). Эта форма абстрактна с точки зрения конкретных явлений, данных нам в ощущениях (но Соссюру весьма сложно называть ее таковой после полутора веков восхищения конкретными явлениями: см. ниже № 70);
она является конкретной с точки зрения сознания говорящих, ограничивающихся этой системой в речи (К. О. Л. 103 и ел.). Язык как форма берет свои значения у них и у них одних и является формой, совершенно социальной (К. О. Л. 79 и ел.). Эти формальные характеристики можно измерить только в синхронии; но, поскольку эти характеристики являются результатами разного рода случайностей, произошедших с течением времени (К. О. Л. 80), язык как форма также является совершенно
историческим (ibid.). Если наша интерпретация верна (она будет проверена в примечаниях, соответствующих упомянутым пунктам), становится совершенно ясно, что хотел сказать Соссюр, говоря об «основной истине» и об «основном принципе». Произвольность знака занимает первое место в ordo rerum: это фундамент, на котором возводится здание языка как формы, это фундаментальное правило лингвистической игры. Различие между языком как формой и речью как реализацией содержания и фоно-акустической реализацией является основной истиной, к которой
приводит признание полной произвольности знака. Но для признания этой
характеристики следует «вновь опуститься до конкретного» (Прието), до отдельных, индивидуальных, неповторимых актов речи.
Это означает, что в изложении prius (прежде) должен быть не «основной тезис» или «основной принцип», а анализ конкретного, то есть обсуждение темы, которую мы встречаем в 1759-1765 В Энглер и которая приводит к вопросу, на каком основании говорящие идентифицируют два акта, различных с фоно-акусти-ческой и психо-семантической точки зрения. Другими словами, если вся эта интерпретация верна, К. О. Л. должен был бы начинаться страницами 249-250 и 150-152 о диахронной и синхронной идентичности, затем должно было следовать признание произвольного характера знака, а значит, формального характера языка, и первая часть должна была бы завершиться анализом методологического различия между рассмотрением языкового явления как явления, представляющего определенное значение (язык), и как фоно-акусти-ческого или психологического проявления (речь).
Издатели же, напротив, увлекшись материальностью утверждения, адресованного Соссюром Ридлингеру, о приоритете различия между языком и речью, поставили это различие в начало К. О. Л.: без какого-либо контекста, без объяснения, кроме обещания гарантировать лингвистам автономию (см. № 51), это различие предстало как необоснованное, было всеми способами опровергнуто и неправильно понято.
Также неправильно был понят и «основной принцип» произвольности, оторванный от всех пояснений (не считая посредственного дидактического примера) и открывающий собой первую часть (см. К. О. Л. 69, 70). Весь это комментарий имеет целью возразить всем тем, кто утверждает, что великие соссюровские тезисы висят «in der Luft» (в воздухе) (Роггер); но следует признать, что до того, как Го-дель (S. М.) восстановил истинный смысл соссюровских идей, было трудно избежать подобных высказываний (лишь такие гениальные личности, как Ельмслев, могли интуитивно восстановить прочный и глубокий фундамент тезисов), цель комментария—возразить всем тем, кто представил и представляет идеи Соссюра как совокупность тезисов, идущих друг за другом без какой-либо внутренней логической связи, но такое представление почти неизбежно, если за основу берется «вульгата»
К. О. Л., •е которой взаимосвязи различных тезисов, взаимосвязи, выявлению которых Соссюр посвятил всю свою жизнь, нарушены произвольным дроблением частей, к которым обращались издатели.
Учитывая все это, в традиционных комментариях почти неизбежной была
интерпретация дихотомии языка и речи как различия между двумя отдельными, противоположными реальностями, двумя разными «вещами» (одной — в обществе, другой — в душе индивидуумов); оставалось только тем или иным образом упрекнуть Соссюра (материалисты обвиняли его в идеализме, спиритуалисты—в грубом позитивизме) за это разделение.
Исторические очерки о проблемах интерпретации и теоретических рассуждениях:
Coseriu 1951;! 962. 18 и ел., Spence 1957 (см. также Spence 1962), Слюсарева
1963. 35 и ел.
Ниже приводится библиография, относящаяся к категории различия:
АЬ-sil 1925;
Amman 1934. 261-62 (абстрактный характер языка), 267-68 (трудность различия);
Baldinger 1957. 12 (коллективный виртуальный язык, актуализированная
индивидуальная речь), 21 (различие между семасиологией и стилистикой и егофундамент);
Bally 1926;
Bolelli 1949. 25-58;
Brondal 1943.92 и ел.;
Будагов 1954.11 (упрек в абстрагировании от языка);
Чиюбава 1959. 97-994;
Devoto 1951.3-11;
Domszewski 1930, 1933 о и b, 1958 (источники различия);
Gardiner 1932.62106 и ел. (защита дихотомии от критиков);
Gardiner 1935; Gill 1953;
Gipper 1963. 19 и ел.;
Herman 1936. 11; Jespersen 1927. 573 и ел., 585 и ел. (весьма негативная
критика), 1933.109 и ел. (также);
Selected Writings 398 (также); Jespersen 1925.11,12, 16-23,125;
Junker 1924. 6 и ел.; Korinek 1936. 45^t6; Lemy 1965. 85-87;
Lohmann 1943; Malmberg 1945. 5-21,1954.10-11,1963. 8 и ел.; Mailer 1949, Otto
1934.179 и ca.-.Pagliaro 1952.48-61; Pagliam 1957. 377; Palmer 1954. 195;
Penttila 1938; Pierson i. L. Three Linguistic Problems// S. L. 7. 1953. 1-6;
Langue—parole? Signifiant—signifie—signe? // S.L. 1964.17.13-15; Rogger
1941.173-83; Rogger 1954 (против тезиса об актуализации); Щерба 1957; Schmiat 1963 (язык как потенциальность, речь как действительность); Sechehaye 1933; Sechehaye 1940; Spang-Hans-sen 1954.94; Terracini 1963.24,26 (абстракция); Tezisy 1962; Vasuiu 1960; Vendryes 1921 (=1952.18-25); Verhaar 1964.750 и ел.; Vidos 1959.108-10; Vmay-Darbelnet 1958. 28-31; Волков 1964; Wartburg—Ulhnam 1962. 4-6; Waterman 1963. 64. О предвосхитивших соссюровские дихотомии см. выше 287 и ел.; добавим сюда мнение Пизани, согласно которому различие производится «под внешними социологическими обликами», А. Шлейхера и Макса Мюллера. О параллелях с соссюровскими различиями в математической лингвистике и в теории информации в моррисовской семиотике и в философии позднего Витгенштейна см.: Herdan 1956.80; Ellisll Zeichen и. System 1.48. Вена, 1963. 3 и ел., ср. выше 378, ниже № 66. Коэн (1956.89-90) отбросил соссюровское различие как идеалистическое (см. также работу Timpanaro S. Considerazioni sul materialis-mo//Quademi piacentini 5: 28. 1966. 76-97. P. 96-97, обсуждавшуюся в De Mauro: Strutturalismo idealista?//La Culture. 1967.5.113-116).

[66] Итак, интерпретация языка как «кода» восходит к Соссюру; эту точку зрения находим также у Martinet 1966. 29, Lepschy 1966. 30-31 и т. д.

[67] То есть речь для Соссюра является как актом коммуникации, так и отдельным результатом, особым языковым инструментом, используемым в действии, как в этом акте коммуникации (см. выше № 63). Еще сегодня, следуя за Prieto 1966, говорят о двух сторонах речи, «содержании» и «звуковой форме» (phonie): оба термина являются nomina actionis, но используются также и как потта rei. Можно упрекать Соссюра в том, что он не определил терминологическое различие между Sprechhand-lung (речевым действием) и Sprachwerk (языковым механизмом) (используя различие и уточнение Buhler 1934. 48 и ел.), но в этом отрывке различие концептуально ясно, а отсутствие терминологического различия присуще в аналогичных случаях всем индоевропейским языкам, а также лингвистической терминологии. Vachek 1939. 95-96, напротив, утверждает, что речь идет о концептуальной ошибке в той мере, в какой пункт 1 («...комбинации, в которых...») принадлежит сфере языка.

[68] Это высказывание имеет позитивистскую окраску: оно встречается в начале Trattato di sociologia generate, В. Парето (I, 1, 108—119). В действительности же «дискуссия с вещами», попытки «исходить из вещей, а не из слов» суть миражи профессоров либо неудачные метафоры. Нам никогда не освободиться от сетей вербальных символов, с помощью которых мы идентифицируем наш опыт: это возможно лишь в той мере, в какой мы можем отказаться от одной сети в пользу другой, либо изменить ту, которой мы располагаем, обогащая, улучшая ее и т. д. Впрочем, существует доказательство того факта, что Соссюр так и не освободился от того,
чтобы «исходить из слов» в сложных случаях, дискуссиях и полемике вокруг проблемы перевода на другие языки триады язык—речь—речевая деятельность (langue—parole—-langage) (но это доказывает также, что научная работа может соответствующим образом дать некоторым тонким техникам широкое лингвистическое применение);
АРАБСКИЙ ЯЗ.: lisan «язык», kalam «речь» (Kainz 1941. 19-20). ЕГИПЕТСКИЙ ЯЗ.: mudet «язык», w «речь» (Gardiner 1932. 107). ГРЕЧЕСКИЙ ЯЗ.: γλώττα «язык», λαγός «речевая деятельность» (Kainz 1941. 19-20).
ЛАТИНСКИЙ ЯЗ.: lingua «язык», sermo «речевая деятельность— речь», oratio «речевая деятельность—речь» (Kainz 1941. 19-20).
НЕМЕЦКИЙ ЯЗ.: Еще более чем в английском, мы увидим это ниже, перевод
соссюровских терминов на немецкий язык представляет собой проблему: на обыденном уровне термин Sprache колеблется между значениями язык и речевая деятельность, термин Rede—между значениями язык, речь, слова (discours). Отсюда необходимость ввести на техническом уровне третий термин и одновременно с этим уточнить значение двух уже существующих терминов. Это приводит к многочисленным попыткам, показывающим отсутствие варианта, принятого повсеместно. Ломмель решил при
переводе оставить за Sprache значение язык, обозначить речевую деятельность как menschlische Rede («человеческая речь»), аречь как Sprechen (франц. «Ie parler» —речь, язык, манера говорить, этот вариант с большим или меньшим постоянством принимают Dieth—Brumier 1950. 3, 16, Wartburg—Ullmann 1962. 4, Gipper 1963. 19). Другие предпочли назвать речь Rede (Baldinger 1957. 12,21, Pentila 1938, Wartbwg—Ullmann 1962. 6), что, учитывая двух- и даже трехвалентность Sprache на обыденном уровне (Gipper 1963. 22 и ел.) приводит к использованию для уточнения различных производных: Sprachtum «язык», Sprechakt «речь», Sprache «речевая деятельность» (Herman 1936.11; Otto 1934. 174,182); Sprachgebilde «язык», Sprechakt «речь», Sprache «речевая деятельность» (Trubeckoj 1939 5); Sprachbesitz «язык», Gesprach, das wirkliche Sprechen «речь», Sprache «речевая деятельность» (Porzig 1950. 108); (Mutter)Sprache или (Einzel)Sprache «язык», Sprech(akt) «речь», Sprach(jahigkeit) «речевая деятельность» (Gipper 1963. 22 и ел.).
АНГЛИЙСКИЙ ЯЗ.: Перевод трех соссюровских терминов представляется
проблематичным. Заимствование из старофранцузского language на обыденном уровне имеет скорее значение «язык» («idiome»), чем «языковая деятельность», и является полным эквивалентом язык» (см.: Palmer 1924.40; Jespersen 1925. 11-12; Gardiner 1932.107 и ел.; до недавнего перевода Баскина (Baskin); но Lepschy в своем указателе терминов, сделанном, кроме того, на пяти языках, в Martinet 1966. 207 и ел., предлагает language как двусмысленный эквивалент языка и речевой деятельности). Переводы
речи и речевой деятельности колеблются в большей степени, с большими или меньшими основаниями и успехом были приняты термины speech и speaking. Speech соответствует/?ечм согласно Gardiner 1932.107 (но см. ниже Kainz 1941.19-20, Sommerfelt 1952. 79, Carmll 1953. 11-12, Malmberg 1963. 9), но оно, по-видимому, означает и речевую деятельность у того же Gardiner 1935. 347 (см.: Coseriu 1962. 24) и означает речевую деятельность у Palmer 1924.40, Jespersen 1925.11-12. Перевод W. Baskin представляет собой блестящее решение, которое, вероятно, станет окончательным: он выбрал language для обозначения языка, speech или human speech для обозначения речевой деятельности и speaking (франц. «Ie parlen>) для языка.
ИСПАНСКИЙ ЯЗ.: Lengua, lenguaje и habia (см., например, перевод Alonso А. С. 54 и ел.) четко совпадают с языкам, речевой деятельностью и речью (однако встречаются также circuito de la palabra, palabras, с.53-54).
НИДЕРЛАНДСКИЙ ЯЗ.: Использование также колеблется; tool означает в основном язык (Gardiner 1932.107), spaak означает речевую деятельность и речь, а это второе значение может передаваться rede (Gardiner, но см. Kainz 1941. 19-20).
ВЕНГЕРСКИЙ ЯЗ.: Язык обозначается nyelv (франц. «язык» — «idiome»), речь — beszed (франц. «речь» — «discours»), речевая деятельность— nyelvezef (Lorinczy Е. Saussure magyar forditasa ele. Op. cit. P. 282).
ИТАЛЬЯНСКИЙ ЯЗ.: Перевод пары язык—речевая деятельность не представляет трудности в итальянском языке, способном на lingua—linguaggio. Уточнение в соссюровском смысле этих двух терминов отныне принято едва ли не всеми: лишь несколько философов от науки и от языка под влиянием английского термина language, мало осведомленные о происходящем в лингвистике, продолжают использовать linguaggio в
значении «язык» (см. недавний перевод Philosohpische Untersuchungen Л.
Витгенштейна, Турин, 1967, выполненный Trinchero I, с. 9,10 и ел.). Перевод
термина речь, напротив, представляет собой проблему. Наиболее близкий
итальянский эквивалент—естественно, раго-1а. Вне контекста этот перевод может показаться допустимым: из 21 значения франц. слова parole (речь),
представленного, например, в словаре Petit Larousse, лишь одно (франц. porter la parole— «проповедовать») не представлено или плохо представлено итальянским термином parola, а в итальянском словаре, по объему сходному с Larousse, например в Zingarelli, все значения parola могут быть переданы
фран-цузскимраго/е. Но анализ этих словарей обнаруживает расхождение в
действительном употреблении двух терминов в их различных значениях: из 21, значения, указанного в Larousse, одно близко к «vocable» («слово»), тогда как остальные 20 близки скорее понятию «манера выражаться, вербальное проявление»; в аналогичном итальянском словаре ситуация обратная и половина примеров приближается к «vocable» («слову»). А при более тщательном анализе можно увидеть, что итальянские фразы, в которых parola имеет значение «вербальное проявление», являются в некотором роде исключениями (устаревшее: Se io ho ben la tua parola intesa; религиозные: la parola delSigni-ore, il dim della parola; полубюрократические: chiedere la parola. dare la parola) и что использование parola в значении «vocable» («слово»), напротив, распространено, тогда как во французском языке ситуация обратная. Иными словами, в подавляющем большинстве
случаев итальянское раго/а соответствует не французскому parole (речь), а
французскому mot («слово»). Именно здесь заключается очевидный источник затруднений: в тексте, где не говорится о слове (mot), parole (речь) может вполне быть переведено (с незначительным искажением языкового обычая) как parola; но в тексте, где речь идет и о слове (mot) и в котором, следовательно, возникнет parola в значении «vocable» («слово»), перевод французского parole (речь) итальянским parola приводит к очевидной двусмысленности. Тем не менее этот перевод был принят Pagliaro 1957.32, Lepschy в Martinet 1966. Он не был принят при переводе на итальянский язык К. О. Л. Есть и другие переводы, уже принятые или возможные: пишут PAROLA, если слово означает речь, и parola, если оно означает слово (mot) (Devoto, личное письмо от 12 февраля 1964 г.); переводят как «atto linguistico» (Conte М. Е. Sigma 10,1966.45), однако теряя при этом двусмысленность термина речь (см. выше № 66);
переводят как (il)parlare или espressione, что позволяет избежать опасности,
подстерегающей нас в предыдущем случае, но в варианте возникает довольно
тяжеловесное выражение, а во втором—двусмысленность, учитывая связь,
установленную на уровне культуры, между espressione и эстетико-лингвистической концепцией Кроче. Предпочтительней оставить в итальянском языке французское слово.
ПОЛЬСКИЙ ЯЗ.: язык переводится Ksmjizyk, речевая деятельность как тема, речь как mowajednostkova.
РУССКИЙ ЯЗ.: фр. langage переводится как речевая деятельность (Введенский 1933.12; Lepschy в Martinet 1966.211, напротив, дает в качестве эквивалента язык), langue и parole переводятся как язык и речь (Введенский. Ор. cit.; Валков 1964; Lepschy cit.; и т. д.).
ШВЕДСКИЙ ЯЗ.: язык обозначается как sprak, речь может обозначаться как to/, но, как правило, с уточнением talsom konkretfenomen (или с уточнением подобного рода), поскольку tal в качестве изолированного слова может обозначать и речевую деятельность (Regnell 1958. 10; Maimberg. Spraket och
mdmiksan. Стокгольм, 1964. С. 12; Kaim 1941.19-20). Все это наводит на мысль,
что Соссюр, хотя и проповедовал веру в «вещи», с меньшими затруднениями смог разработать свое классическое деление на три части, поскольку он использовал при этом французский язык (в этом духе см. Kronasser 1952.21).

[69] О проблеме обучения языку Л. Витгенштейн написал страницы, ставшие
классикой, и, кроме того, совершенно в духе Соссюра (Phihsop-hische Untersuchungen, § 1 и ел.). Проблема обучения ребенка родному языку лишь едва затронута Соссюром (см. выше 17, № 49); по этому вопросу сегодня существует обширная библиография, которую можно найти в обзорных трупах Miller G. Langage et communication, Paris, 1956 (полезно будет также прочитать с. 191-234, написанные под воздействием ассоцианизма), Language Acquisition, Bilingarism and Language Change (очерки J. B. Carrol, R. Jakoo-son, М. Halle, W. Е. Leopold. J. Berco и других авторов) в
Psycholinguis-tics. New York, 1961, p. 331 и ел., Titone R. La psicolinguistica
oggi, Zurich, 1964. Следует заметить, что поскольку, помимо возможности
использования историко-естественного языка, у Соссюра была способность разделять и группировать содержания в означаемые, а звуковые формы в означающие, соединяя одни и другие (см. прим. 56), К. О. Л в плане теории обучения гармонирует скорее с позициями Ж. Пиаже (№ 56), чем с позициями бихевиористов и ассоцианистов. Этим объясняется широкое использование соссюровских тезисов в недавних исследованиях по теории обучения; см.: Francescato G. II linguaggio infantile. Strutturazione eapprendimento. Turin, 1970. P. 25,26,78-79, 109-111,113, 114,119,192,195.

[70] Согласно Hjelmslev (1942. 37 и ел.) в этом отрывке следовало бы видеть
также присутствие понятия языка как нормы, регулирующей языковое поведение различных социальных групп (см. К. О. Л. 15, № 45). Отметим, что в рукописных первоисточниках в 4-м абзаце письменность ни разу не упоминается (263-269 Энглер). То есть идея о том, что подтверждением конкретного характера знака и возможности его реализации является возможность его письменной фиксации, не принадлежит Соссюру, а является попыткой издателей интерпретировать его мысль. Сегодня в рамках гносеологии, совершенно отличных от тех, в которых Соссюр развивал свою мысль, эти термины нам понятны. Сос-сюр показал, что отождествление двух различных звуковых форм или двух различных содержаний не базируется и не может базироваться на звуковом или психологическом сходстве, что
оно базируется на интерпретации той и другой звуковой формы или того и другого содержания как сигналов одного типа, как физически и психологически разное использование идентичных языковых единиц. Эта идентичность, лишенная физико-акустических и логико-психологических подтверждений, является единственным доказательством того факта, что внутри определенного общества и определенной культуры содержания объединены в одни классы, а не в другие (означаемые), и звуковые формы в одни классы, а не в другие (означающие). Таким образом, введение разграничений в массе содержаний и в массе звуковых форм является введением произвольным (разграниченные реальности, не мотивированные
физиологическими, акустическими, психологическими, логическими
характеристиками). Такие разграничения являют собой абстрактные схемы, по которым устанавливаются конкретные содержания и звуковые формы. Само собой разумеется, что эти абстракции в действительности работают «конкретным» образом, когда они регулируют языковое поведение индивидуума. Придя к этому двойному заключению («абстрактный» характер языковых единиц и их «конкретное» действие), Соссюр наталкивается на гносеологическое и терминологическое препятствие, связанное с его эпохой и его образованием.
Анализы Соссюра располагаются на заднем плане гносеологии Канта, идеалистической и позитивистской. В такой гносеологии абстракция — это «eine negative Aufinerksainkeit» (отсутствие внимания) (Кант), это нечто ограниченное, отделенное или еще «Falsch» (ложное) (Гегель), в самых начальных позитивистских интерпретациях она не имеет силы «факта» (Эйслер 1927. sv. Abstrakt, Abstrak-tion, Abbagnano 1961 sv. abstrazione). Тогда как абстрактное есть «ein isoliertes, unvollkomenes Moment des Begriffs» (изолированный несовершенный момент представления) (Гегель. Werke. V. Р. 40) живое есть «schlechthin Konkrete» (совершенно конкретное) (Eisler. Op. ей.). Движение по переоценке «абстрактного» имеет сложные и разнообразные корни, с точки зрения философии и общей гносеологии можно назвать повторное открытие роли условных и абстрактных символических единиц, сделанное, отталкиваясь от различных положений, такими исследователями как Ch. S. Pierce. Coll. Pap. 4.235, 5.304; Е. Mach. Erkennt-niss und In-turn. Skizzen zur Psychologie der Fonnen, Leipzig, 1905, гл. VII; Е. Cassirer Philosophic der symbolischen Formen, изд. 2-е, 3 т., Оксфорд, 1954; J. Dewey Logic Theory of Inquiry, Нью Йорк, 1938, гл. 23; R. Car-пар.
Empiricism, Semantics and Ontology // Revue Internationale de Philosophic,
4,1950. 20-40; см. также случаи непонимания и дискуссии, упоминаемые Barone F. II neopositivismo logico, Турин, 1953, с. 371 и ел. Определенную роль в этом философском движении сыграл А. Марта (см. 322 Eisler, Absrakti). Помимо философии следует упомянуть и другие разделы науки: психологию восприятия, генетическую гносеологию, различным образом содействовавшие выявлению важности процессов абстрагирования и абстрактных единиц. Соссюр принадлежит к корням этого движения. Но как раз по этой причине, не располагая достойными гносеологическими основами и соответствующей терминологией, он вынужден, с одной стороны, признавать и подчеркивать неконкретный, формальный, а следовательно, и абстрактный характер языковых единиц (К. О. Л. 113); но, с другой стороны, связанный терминологией и гносеологией, в которой абстрактное означает не более чем «второстепенное» (marginal) (Пирс), «нереальное», «ложное» (irreel, faux,), он вынужден заявить, что единицы языка «вовсе не абстрактные» (263 Engler), поскольку они действительно функционируют (К. О. Л. 137, 183 и ел.). И для указания их неконкретного, нематериального характера он решается заявить, что они являются «духовными», «нематериальными» (spirituelles) (263 Engler), вовсе не являясь при
этом спиритуалистом (см. постоянные ссылки на неврологическую и мозговую реальность языка.

[71] Первоисточники абзаца—четыре лекции: две (4 ноября 1910г. и 25 апреля 1911 г.) из третьего курса и две (12 и 16 ноября 1908 г.) из второго; см. S. М. 66-67, 77,103.

[72] Конечно, потому что выработка и контроль за функционированием других возможных семиотических систем происходит для человека внутри какого-либо исторического языка. Кроме того, исторический язык создан таким образом, чтобы дать возможность осмысления любого человеческого опыта (так называемое «невыраженное» является таковым лишь по отношению к лучшему выражению, оно должно быть выражено тем или иным образом, чтобы о нем можно было говорить), это отличает язык от неязыковых семиотических систем.

[73] Соссюр несомненно думал о семиотике до 1900 г., он говорит о ней в Навиле в 1901 г. (см. с. 263, № 9). О термине см. 287 и № 12. Об отношениях с Пирсом см. К. О. Л. 70, № 139. О семиотике (пользу которой
оспаривают Borgeaud—Brocker—Lohmann 1943.24) см.: Frei 1929.33,246; Firth
1935.50 и ел.; BuyssensE. Les langa-ges et les discours. Essai de linguistique
fonctionnelle dans Ie cadre de la semio-logie. Bruxelles, 1943; Sprang-Hansen
1954.103-105; Hjelmslev 1961.107 и ел. (который, помимо исследований Buyssens, видит применение семиотики в структурных этнологических исследованиях П.Богатырева). Наиболее системные и успешные исследования в данной области были проведены L. Prieto, см.: Principes deNoologie. La Haye, 1964 и Messages et signaux. Paris, 1966. См. также об известной интерпретации из этой области исследований: Barth R. Elements de semiologie. Paris, 1964.

[74] Из рукописных первоисточников видно, что Соссюр продолжительное время настаивал на критике концепции языка как номенклатуры, словника (302 и ел. Engler). Об этом можно прочитать и у Ельмслева 1961.49
и ел. (относится к 1943 г.). Martinet 1966.15-17 (относится к 1960 г.). Издатели
Курса не обратили внимания на эту критику, как и множество современных
лингвистов, не понявших ее значения и продолжающих ограничиваться концепцией номенклатуры, происхождение которой восходит к Аристотелю (De Mawo 1965.73 и ел.). Примеры тому находим в семантических теориях С. Ульмана и Л. Антала (De Mawo 1965. 170-73; об Ульмане см. также выше 280 и № 129). Итак, вполне понятно, почему понятие произвольности знака в/С. О. Л. долгое время омрачалось неудачным примером и в особенности банальной интерпретацией: понятие базируется на открытии произвольности объединения значений в дискретные означаемые, открытии,
связанном с критикой концепции языка как номенклатуры. Но об этом см. К. О. Л.70-71 и прим.

Источники:
Photo by Nick Fewings / Unsplash
https://www.hse.ru/data/2011/05/30/1212617842/Соссюр Ф де - Курс общей лингвистики.doc

Теги

Все представленные на сайте материалы предназначены исключительно для образовательных целей и не предназначены для медицинских консультаций, диагностики или лечения. Администрация сайта, редакторы и авторы статей не несут ответственности за любые последствия и убытки, которые могут возникнуть при использовании материалов сайта.