Искажение концептов в сравнительной политологии

Искажение концептов в сравнительной политологии (I)
Искажение концептов в сравнительной политологии (I) [1]
Дж. Сартори
Sartori G. 1970. Concept Misformation in Comparative Politics. — The American Political Science Review, vol. 64,
№ 4.
От редакции. Некоторые научные труды не только являются отражением “текущего момента”, но и
становятся своего рода точками опоры для творчества следующих поколений. К числу таких работ
относится статья одного из крупнейших политологов современности Дж.Сартори “Искажение понятий в
сравнительной политологии”, опубликованная в журнале “Американское обозрение политической науки” в
1970 г. Тогда пришла пора критически оценить результаты мощного рывка 1950 — 1960-х годов, который
произошел в области сравнительной политологии. Расширилось поле исследований, что было связано с
изучением как перемен в послевоенном мире, так и самостоятельного действия новых политических
акторов. Качественно повысились методологические требования к научным работам. Словом, достижения
были очевидны, но одновременно выявились и существенные проблемы. Одна из них — нарастающая
пестрота и противоречивость получаемых результатов. Ситуация, как мы видим, во многом сходна с той, что
переживает отечественная политическая наука после полутора десятилетий политологического бума:
увеличился поток публикаций, а вместе с ним и разноголосица. Тридцать с лишним лет назад группа
наиболее активных, амбициозных и сравнительно молодых политологов, в которую наряду с Дж.Сартори
вошли Ф.Риггз, Г.Тьюне и ряд их коллег, попыталась разобраться в возникшем “вавилонском
столпотворении”. Именно так был назван один из первых их сборников, посвященный анализу состояния
политической науки. В статье Сартори, которую мы начинаем печатать в этом номере, ставятся принципиальные вопросы, крайне актуальные сегодня для российских политологов. Недаром одна из заметных публикаций нашего журнала последних лет — работа В.Я.Гельмана “Столкновение с айсбергом”
— представляет собой попытку развить идеи Сартори и связать их с процессами, происходящими в
отечественной политологии.
“Овладеть ‘теорией’ и ‘методом’ означает стать сознательным мыслителем — человеком, который действует
и всегда понимает исходные посылки и скрытые смыслы своих действий. Тот же, кем овладели ‘метод’ или
‘теория’, просто лишается возможности работать” (курсив мой. — Дж.С.) [Mills 1959: 27]. Это заключение
прекрасно иллюстрирует нынешнее положение дел в политической науке. Данная профессия в целом
колеблется между двумя порочными крайностями. На одном полюсе находится большинство политологов,
которые представляют собой всего лишь несознательных мыслителей. На другом расположено утонченное
меньшинство мыслителей сверхсознательных — сверхсознательных в том плане, что их метод и теория
выстроены по образцам, почерпнутым из физических, “парадигмальных” наук.
Глубокие различия между несознательными и сверхсознательными мыслителями скрывает растущая
изощренность статистических и исследовательских методик. Подавляющая часть литературы, выходящей
под маркой “методы” (в социальных, бихевиористских или политических науках), в действительности
посвящена технологиям проведения опросов и социальной статистике и имеет весьма косвенное (если
вообще имеет) отношение к тому, что составляет сферу ключевых интересов “методологии”, — к проблемам
логической структуры и процедуре научного исследования. В фундаментальном смысле методология
невозможна без логоса, без размышления о мышлении. И если методология и технология четко разведены
(как это и должно быть), последняя не служит заменителем первой. Можно быть великолепным
исследователем и обработчиком данных, но оставаться при этом несознательным мыслителем.
Представленная в этой статье точка зрения заключается в том, что политическая наука как таковая в
значительной мере страдает методологическим невежеством. Чем дальше мы продвигаемся технически, тем
обширнее оказывается неизведанная территория, остающаяся за нашей спиной. И больше всего меня
удручает тот факт, что политологи (за некоторыми исключениями) чрезвычайно плохо обучены логике —
притом элементарной.
Искажение концептов в сравнительной политологии (I)
Я делаю упор на слове “элементарной”, поскольку ни в коей мере не хочу поощрять сверхсознательного
мыслителя — человека, который отказывается обсуждать температуру, пока ему не дадут термометр. Мои
симпатии на стороне “мыслителя сознательного”, т.е. того, кто осознает ограничения, связанные с
отсутствием термометра, но все же может многое сообщить, просто манипулируя словами
“теплое”/“холодное”, “теплее”/“холоднее”. Более того, я призываю сознательного мыслителя
придерживаться “золотой середины”, избегая как грубых нарушений требований логики, так и логических
изысков (ведущих к параличу). Отдаем мы себе в том отчет или нет, но мы все еще утопаем в море
простодушия. Подобная плачевная ситуация особенно сильно сказывается на сравнительной политологии,
где она проявляется самым нагляднейшим образом.
I. Проблема “перемещаемости” концептов
Политология традиционного, точнее — относительно традиционного типа унаследовала широкий набор
концептов, определенных и отточенных (во благо или во вред) многими поколениями философов и
теоретиков политики. Поэтому традиционный политолог в какой-то мере мог позволить себе быть
“несознательным мыслителем” — вся мыслительная работа была уже проделана за него. Еще в большей
степени подобная оценка применима к формально-юридическому институциональному подходу,
ориентированному на последовательное изучение отдельных стран, ибо он вообще не требует особо
напряженных раздумий [2] . Однако новая политическая наука занимается переосмыслением концептов. И
это тем более неизбежно в условиях очередного расширения дисциплины в связи с включением в нее
компаративистики [3] . Для такого renovatio ab imis [4] существует множество причин.
Одной из них является само “растяжение” политики. В известном смысле политика становится объективно
шире — в связи с тем, что мир все больше политизируется (растут участие, мобилизация и — в любом
случае — государственное вмешательство в прежде негосударственные сферы). Но политика расширилась и
субъективно — вследствие смещения фокуса нашего внимания в направлении как периферии (по
отношению к процессу управления) политической сферы, так и того, что происходит на “входе” в политику.
На сегодняшний день, по выражению Р.Макридиса, мы изучаем все, что “потенциально политично”
[Macridis 1968: 81]. Правда, этот последний аспект “растяжения” политики, хотя и не может не вызывать
беспокойства, ведь в конечном счете он приводит к исчезновению таковой, не относится к числу
непосредственных проблем сравнительной политологии — другие ветви политической науки в равной, а то
и в большей степени испытывают его воздействие [5] .
Помимо “растяжения” политики, специфическим источником концептуальных и методологических проблем
в сравнительной политологии является то, что Р.Браибанти называет “расширением спектра политических
систем” [Braibanti 1968: 36-37]. В настоящее время мы уже проводим глобальные, кросс-региональные
сравнения. И хотя увеличению географического охвата есть предел, умножение числа политических единиц
может, по-видимому, идти бесконечно. В 1946 г. имелось около 80 государств, а сейчас уже не кажется
фантастическим предположение о том, что скоро их будет 150. Но что еще более важно, в расширяющийся
спектр политических систем входит целый ряд примитивных, диффузных политий, находящихся на очень
разных стадиях дифференциации и консолидации.
Итак, чем шире исследуемый мир, тем сильнее мы нуждаемся в концептуальных орудиях, способных
“перемещаться”. Столь же очевидно, что политическая терминология в том виде, в каком она существовала
до 1950 г., не была приспособлена к использованию на межрегиональном, общепланетарном уровне. Вместе
с тем — и вопреки смелым попыткам решительного обновления терминологии [6] — трудно представить,
чтобы западные мыслители смогли радикально отойти от политического опыта Запада, т.е. от политического
языка, который тысячелетиями складывался на основе этого опыта. Следовательно, первый вопрос состоит в
том, насколько далеко (и каким образом) можно продвинуться с помощью доступной нам политической
терминологии.
Собственно говоря, до сих пор мы шли (преимущественно невольно) по пути наименьшего сопротивления,
расширяя значение и — тем самым — сферу применимости имеющихся концептуализаций. Иными словами,
чем громаднее мир, тем активнее мы прибегаем к растяжению концептов, или концептным натяжкам, т.е. к
расплывчатой, аморфной концептуализации. Конечно же, подобные натяжки имеют и другие истоки.
Можно, например, добавить, что растяжение концептов есть также следствие сознательной попытки сделать
нашу концептуализацию нейтральной в ценностном отношении. Еще одно дополнительное объяснение
сводится к тому, что концептные натяжки во многом обусловлены “эффектом бумеранга” со стороны
Искажение концептов в сравнительной политологии (I)
развивающихся регионов [7] , т.е. ответной реакцией диффузных политий “третьего мира” на западные
категории. Но несмотря на все эти соображения, в сравнительной политологии концептные натяжки
действительно представляют собой путь наименьшего сопротивления. И конечным результатом таких
натяжек оказывается то, что приобретения с точки зрения зоны охвата, как правило, оборачиваются
потерями в плане содержательной (connotative) точности. Получается, что мы можем охватить большее
пространство, только если скажем меньше, причем скажем это гораздо туманнее.
Таким образом, главная беда компаративистского расширения дисциплины заключается в том, что оно ведет
к утрате точности, к появлению размытых и по большей части неопределенных концептуализаций. Нам, в
конечном счете, действительно необходимы “универсальные” категории — концепты, работающие в любом
месте и в любое время. Но мы ничего не выгадываем, если на практике наши универсалии оказываются
категориями, “не замечающими различий” и продуцирующими псевдосоответствия. И хотя нам нужны
универсалии, они должны быть эмпирическими универсалиями, т.е. категориями, которые, несмотря на
свою крайне абстрактную всеохватывающую природу, поддаются эмпирической проверке. Вместо этого мы,
похоже, склоняемся к философским универсалиям, понимаемым — в соответствии с определением Б.Кроче
— как концепты, которые заведомо носят надопытный характер [8] .
Естественно было ожидать, что по мере компаративистского расширения дисциплины вышеупомянутая
ситуация станет для нее камнем преткновения. То есть, нетрудно было догадаться, что концептные натяжки
породят неопределенность и расплывчатость, и чем ближе мы будем подбираться к парящим над миром
универсалиям, тем слабее станет связь с эмпирическими факторами. Соответственно, уместен вопрос:
почему же к этой проблеме так редко обращались напрямую?
Давайте вернемся капельку назад и спросим себя, действительно ли необходимо заниматься рискованными
глобальными сравнениями. Этот вопрос, в свою очередь, непосредственно связан с другим,
предшествующим ему. Зачем сравнивать? Несознательный мыслитель не задумывается над тем, зачем он
сравнивает; и именно здесь причина того, что усердный труд компаративистов обеспечивает приращение
имеющегося знания, но не стратегию приобретения и апробации нового. На интуитивном уровне отнюдь не
очевидно, что сравнивать — значит контролировать и что новизна, своеобразие и важность сравнительной
политологии заключается в систематической проверке — с привлечением как можно большего числа
случаев — наборов гипотез, обобщений и законов типа “если… то” [9] . Но если понимать сравнительную
политологию как метод контроля, то ее обобщения необходимо проверять на “всех случаях”, а поэтому
такая деятельность в принципе должна иметь всемирный масштаб. Следовательно, основанием для
глобальных сравнений является не только то обстоятельство, что мы живем в более широком мире, — их
проведение необходимо и по методологическим соображениям.
Во-первых, если наши предшественники и были скованы культурой, то это предполагало, что они заходили
в своих изысканиях лишь настолько далеко, насколько им позволяли их личные познания. Во-вторых,
предыдущие поколения ученых едва ли располагали количественными данными и не были ориентированы
на квантитативные исследования. Как то, так и другое ограничение оборачивалось для них явным
преимуществом, ибо они реально представляли себе те объекты, которые сравнивали. Подобное вряд ли
мыслимо в глобальном масштабе и уж заведомо невозможно в условиях компьютерной революции.
Несколько лет назад К.Дойч предсказал, что к 1975 г. информационные потребности политологии будут
удовлетворяться с помощью примерно “50 млн. перфокарт, эквивалентных [стандартным перфокартам IBM]
… при суммарных годовых темпах роста где-то порядка 5 млн.” [Deutsch 1966: 156]. Такие подсчеты
приводят меня в ужас, поскольку компьютеры и компьютерные технологии неизбежно затопят нас
огромным количеством данных, которые ни один человеческий мозг не сможет содержательно охватить.
Даже разделяя энтузиазм Дойча, нельзя не признать, что мы сталкиваемся здесь с гигантской, беспрецедентной проблемой.

В-третьих, наши предшественники не были такими неуправляемыми, как мы. Они отнюдь не считали, будто
каждый человек, руководствуясь собственной интуицией, должен сам решать, что является однородным, т.е.
поддающимся сравнению, а что — неоднородным, т.е. несопоставимым. Как указывает терминология, они
сравнивали вещи, относящиеся “к одному и тому же роду”. Иными словами, предпосылки сравнения были
заложены в самом анализе per genus et differentiam [10] , т.е. в таксономической обработке данных. В этом
контексте “сравнимый” означает нечто, принадлежащее к одному роду, виду или подвиду, короче говоря, к
единому классу. Соответственно, класс привносит в сравнение “элемент подобия”, тогда как “различия”
выступают в качестве видов некоего рода, подвидов какого-то вида и т.д. — в зависимости от того,
Искажение концептов в сравнительной политологии (I)
насколько точным должен быть анализ. Однако сегодня — и в этом главная загвоздка — необходимые для
сравнения таксономические предпосылки игнорируются, а то и вообще не признаются.
Сейчас мы уже в большей степени подготовлены к обсуждению нашего исходного вопроса. Так почему же
проблему “перемещаемости” в сравнительной политологии пытаются сгладить с помощью такого неэффективного средства, как “концептные натяжки”, вместо того чтобы прямо ее поставить? Хотя наше нежелание энергично взяться непосредственно за ее решение объясняется множеством причин, важнейшей
является то, что на нас повлияло предположение о том, будто наши трудности можно преодолеть путем
перехода от вопросов качества к вопросам количества. Приводимая в пользу этого аргументация сводится
примерно к следующему. Если концепты фиксируют различия сущностного плана, т.е. если мы занимаемся
анализом типа “или — или”, нам не избежать затруднений; но если исходить из того, что в концептах
кроется вопрос “больше или меньше”, т.е. они указывают на различия в степени, то наши сложности можно
снять с помощью измерения, и реальная проблема состоит именно в том, как измерять. И пока модели
измерения не найдены, к категориальным концептам и таксономиям следует относиться с подозрением (а
быть может — и совсем от них отказаться), ибо они олицетворяют собой “устаревшую логику качеств и
свойств, плохо приспособленную для изучения величин и зависимостей” [цит. по Martindale 1959: 87] [11] .
Согласно проведенному мною анализу, таксономическое развертывание есть необходимое условие
сравнения и даже его предпосылка, которая становится тем важнее, чем меньше мы можем надеяться на
реальное познание того, что сравниваем. Из рассмотренной же выше аргументации следует, что у
количественного анализа (квантификации) нет недостатков; напротив, он обеспечивает средства для борьбы
с недостатками и несоответствиями анализа per genus et differentiam. На мой взгляд, отбрасывая так наз.
“устаревшую логику”, мы глубоко заблуждаемся и фактически становимся жертвами порочного мышления.
Эту точку зрения я и попытаюсь сейчас обосновать.

II. Квантификация и классификация
Весьма запутывает проблему неправильное употребление языка количественного сравнения, который
оказывается не более чем языком. Иными словами, мы зачастую рассуждаем о степенях и измерении, “не
только не проведя каких-либо реальных замеров, но и не планируя их проводить и даже не имея
сколько-нибудь внятного представления о том, какая предварительная работа требуется для того, чтобы
подобные замеры можно было осуществить” [Kaplan 1964: 213]. Так, обнаруживается, что в большинстве
стандартных учебников номинальные шкалы описываются как “шкалы измерения” [см., напр. Festinger, Katz
1953; Selltiz et al. 1959]. Но номинальная шкала есть не что иное, как классификация по качеству, и я
абсолютно не понимаю, что такая шкала измеряет или может измерить. Конечно, различные классы
[объектов] можно пронумеровать, но это лишь форма кодирования, облегчающая их идентификацию,
которая не имеет ни малейшего отношения к квантификации. Точно так же непрерывное использование
выражения “это вопрос степени” и образа “континуума” оставляет нас наедине с
качественно-импрессионистскими утверждениями, ни на йоту не приближая к количественному сравнению.
Сходным образом мы все чаще рассуждаем о “переменных”, которые не являются переменными в
собственном смысле слова, так как не отражают свойств, поддающихся сортировке по степени и
предполагающих возможность измерения. Разумеется, не произойдет ничего страшного, если нам
понравится употреблять слово переменная как синоним слова концепт, но мы занимаемся самообманом,
если и вправду полагаем, будто, называя что-то “переменной”, получаем таковую.
В итоге поверхностное (а иногда — и жульническое) использование языка количественного сравнения
изрядно преувеличивает тот уровень, до которого политическая наука поддается квантификации и, что еще
хуже, затемняет само понятие количественного анализа. Разграничительную линию между реальной
квантификацией и жаргонным употреблением соответствующего языка провести очень просто:
количественный анализ начинается с цифр и имеет место тогда, когда цифры используются согласно их
арифметическим свойствам. Гораздо сложнее уяснить многообразные переплетения смыслов
квантификации за этой разделительной чертой. И все же, несмотря на тесные взаимосвязи между
отдельными смыслами, можно выделить три широких значения и области применения понятия: (а)
измерение; (б) статистическая операция и (в) формальная математическая обработка.
В политической науке мы обычно обращаемся к первому значению. Иначе говоря, в большинстве случаев
квантификация политологии заключается в: (а) придании числовых значений позициям (измерение в чистом
виде); (б) использовании нумерации для обозначения расположения позиций (порядковые шкалы) и (в)
Искажение концептов в сравнительной политологии (I)
измерении различий или расстояний между позициями (интервальные шкалы) [12] .
Помимо приемов простого измерения, мы располагаем также эффективными статистическими методиками,
не только защищающими от ошибок при определении выборок и проведении замеров, но и позволяющими
выявлять значимые соотношения между переменными. Однако процесс статистической обработки может
начаться лишь тогда, когда получено достаточно числовых показателей по достаточному количеству
позиций, а главным для дисциплины он становится только в том случае, если мы располагаем переменными,
которые измеряют то, что заслуживает измерения. Оба эти условия, особенно последнее, довольно сложно
соблюсти [13] . И действительно, детальный анализ наших статистических “открытий” с точки зрения их
теоретической значимости — и/или “более релевантной” политической науки — указывает на огромный
разрыв между победными реляциями и реальным положением дел. К сожалению, то, что делает
статистический подход теоретически значимым, не имеет ничего общего со статистикой.
Что касается завершающего этапа квантификации — формальной математической обработки, то очевидно,
что политическая наука вступает в диалог с математикой лишь “спорадически” [Benson 1967: 132] [14] .
Столь же очевидно, что мы редко (если такое вообще случается) достигаем изоморфного соответствия
эмпирических связей между вещами формальным соотношениям между цифрами [15] . Блуждая в тумане
неправильно определенных в качественном плане концептов, мы можем, конечно, расходиться в оценке
дальнейших перспектив [16] или целесообразности создания формализованных систем четко установленных
количественных соотношений (математических моделей). Однако если обратиться к опыту использования
математических методов в экономике, то обнаружится, что внедрение математики там “всегда отставало от
качественных и концептуальных усовершенствований” [Spengler 1961: 176] [17] . И я полностью убежден,
что такая последовательность не случайна. Существует весьма веская причина, по которой квантификация
должна отставать — в любой сфере знания — от развития качественного и концептуального.
В этой бессмысленной сваре по поводу количественного анализа и его соответствия классическим законам
логики мы, как правило, просто забываем о том, что создание концепта предшествует квантификации.
Приступая к размышлениям, мы неизбежно пользуемся качественным (естественным) языком, к какому бы
берегу мы впоследствии ни приплыли. Соответственно, нет никаких способов обойти то обстоятельство, что
человеческий разум — так уж устроен наш мозг — требует отграниченных друг от друга позиций,
аналогичных в своей основе (несмотря на все последующие уточнения) тем единицам, на которые как раз и
делится естественный, или качественный, язык.
Полное непонимание существа дела кроется за доводом о том, что такие отграниченные друг от друга
позиции может дать статистическая обработка данных, т.е. сами факты укажут нам, откуда их брать. Этот
довод работает только в рамках концептуальных отображений, которые сперва должны сообщить нам о том,
из чего состоит реальность. Поэтому следует подчеркнуть, что задолго до того, как появились данные,
способные говорить сами за себя, фундаментальные сочленения языка и мышления стали достигаться
логическим путем (за счет кумулятивного усовершенствования концептов и цепочек согласованных
определений), а не с помощью измерений. Измерений чего? Мы не можем измерять, не узнав
предварительно, что представляет собой объект нашего измерения. Степень присутствия чего-либо также не
несет в себе информации относительно того, о чем же идет речь. Как точно сформулировали эту проблему
П.Ф.Лазарсфелд и У.Бартон, “прежде, чем мы сможем установить наличие или отсутствие некоего
свойства… и прежде, чем мы сможем классифицировать объекты либо измерить их посредством какой-либо
переменной, мы должны выработать концепт этой переменной” (курсив мой. — Дж.С.) [Lazarsfeld, Barton
1951: 155].
Таким образом, моя главная посылка заключается в том, что количественный анализ выходит на сцену после
и только после того, как сформирован концепт. Дополнительная же сводится к тому, что “сырье” для такого
анализа, т.е. объекты, подкрепленные цифрами, не может поставляться посредством самой квантификации.
Соответственно, правила концептообразования независимы от правил обработки количественных данных и
количественных соотношений и не могут быть выведены из них. Давайте подробнее остановимся на этом
заключении.
Если мы никогда не добивались реальных открытий, исследуя проблему “как много” — в том смысле, что
прежде, чем отвечать на этот вопрос, необходимо определить, как много в чем, в каком концептуальном
“сосуде”, то из этого следует, что количественные открытия (“сколько”) являются интегральными
элементами качественной оценки (“что это”); и потому нельзя согласиться с утверждением, будто
Искажение концептов в сравнительной политологии (I)
количественным исследованиям предстоит вытеснить качественные. В равной степени это означает, что
“категориальные концепты” типа “или — или” не могут уступить место “градационным” (типа “больше, чем
— меньше, чем”).
Обычно упускается из виду, что логика “или — или” есть подлинная логика построения классификации.
Требуется, чтобы категории (классы) были взаимоисключающими, т.е. категориальные концепты отражают те характеристики, которыми рассматриваемый объект может обладать или не обладать. Две
сопоставляемые позиции должны прежде всего принадлежать к одному классу и обладать либо не обладать
неким отличительным свойством; и только если они им обладают, их можно сравнивать с точки зрения того,
у какой из них данного свойства больше, а у какой — меньше. Поэтому логика градации является одной из
составляющих логики классификации. Точнее говоря, переход от классификации к градации заключается в
замене знакового ряда “такой же — иной” членением “такой же — больший — меньший”, т.е. во введении
количественной дифференциации в рамках качественного подобия (свойств). Ясно, что в этом случае знак
подобия (“такой же”), установленный логикой классификации, — необходимое условие введения знаков
“плюс” и “минус”.
Можно возразить, что это верно лишь до тех пор, пока мы продолжаем мыслить в категориях свойств и
дихотомий. Но подобное возражение не учитывает того обстоятельства, что у нас нет какой-либо другой
разработанной методики, кроме классификации. И действительно, таксономическое развертывание
“распаковывает” концепты и играет незаменимую роль в процессе мышления, разлагая ментальные
соединения на упорядоченные и удобные в обращении наборы составных единиц. Стоит добавить, что
таксономическая расшифровка не утрачивает своей важности и значимости ни на одном этапе
методологического обоснования. Собственно говоря, чем ближе мы подходим к стадии количественной
оценки, тем больше мы нуждаемся в линейных шкалах и континуумах; между тем дихотомные
категоризации служат как раз для установления границ и, тем самым, обеспечивают однолинейность
каждого континуума.
Разобравшись с путаницей, порожденной неправильным употреблением языка количественного сравнения,
целесообразно тут же привлечь внимание к оборотной стороне медали — к проблеме установления фактов.
Мой акцент на концептообразовании не следует толковать в том смысле, что теоретические вопросы
волнуют меня больше эмпирических. Это не соответствует действительности, ибо в рамках любой
социальной науки концепты представляют собой не только элементы теоретической системы, но и —
причем не в меньшей степени — “вместилища” данных. По сути дела, данные — это информация, которая
распределяется по “концептуальным сосудам” и обрабатывается в них. И поскольку неэкспериментальные
науки в огромной мере зависят от накопления фактического материала, т.е. от внешних (не лабораторных)
наблюдений, эмпирический вопрос состоит в том, что именно превращает концепт в полезный и
действительно надежный “контейнер” для сбора фактов.
За ответом не нужно далеко ходить: чем слабее селективные способности “концептуального контейнера”,
тем чаще возникают ошибки при отборе фактов, т.е. тем больше ложной информации. И наоборот, чем выше
избирательность категории, тем достовернее информация. Конечно, сам по себе такой ответ не слишком
содержателен, так как он просто указывает на то, что при сборе фактического материала излишняя
разборчивость предпочтительнее “всеядности”. Однако дело в том, что фактором, определяющим или
помогающим определить селективные способности категории, выступает таксономический охват.
Поскольку согласно самой логике классификации классы должны быть взаимоисключающими и в
совокупности исчерпывающими, таксономическое развертывание обеспечивает упорядоченные серии четко
выделенных категорий и, тем самым, основу для сбора информации соответствующей точности. И
действительно, именно таким образом мы узнаем, надежен ли (и до какой степени) концепт с точки зрения
установления фактов.
Но тогда снова возникает впечатление, что мы начали бегать, не научившись ходить. При решении наших
задач цифровые значения должны прилагаться к “явлениям”, к фактам. Каким образом эти явления, или
факты, идентифицируются и собираются? Разумеется, мы вполне можем стремиться к тому, чтобы в
конечном итоге перейти от науки “умственных образов” к науке “функциональных взаимосвязей” [Lasswell,
Kaplan 1950: XVI-XVII]. Вопрос в том, не отказываемся ли мы от науки “умственных образов”, не
приобретая ничего взамен. И мне кажется, что именно нашей необдуманной торопливостью — в сочетании с
некорректным использованием языка количественного сравнения — в значительной мере объясняется не
только сбивчивость наших теорий, но и тривиальность и бесполезность многих наших исследований.
Искажение концептов в сравнительной политологии (I)
По образному выражению ЛаПаломбары, аспиранты рассылаются по всему миру для “беспорядочной ловли
фактов” [LaPalombara 1968: 66] — беспорядочной в том смысле, что за ней не стоит таксономическое
обоснование; это то же самое, что отправиться на рыбалку, не подобрав сетей. Исследователь начинает с
того, что составляет анкету, которая в лучшем случае представляет собой несовершенную “сеть”
собственного изготовления. Быть может, такая стратегия и годится для решения его частных
исследовательских задач, однако с точки зрения аддитивности и сопоставимости результатов она заведомо
порочна. В итоге единое предприятие под названием “сравнительная политология” может завязнуть в болоте
все более разрозненной, несоединимой и — в целом — вводящей в заблуждение информации.
Полагаемся ли мы на количественные данные или ориентируемся на информацию, носящую более
качественный характер, проблема в любом случае сводится к одному и тому же, а именно к необходимости
создания категорий, которые бы обладали достаточными селективными способностями при отборе фактов
[18] . Если наши “вместилища данных” будут расплывчатыми, мы никогда не узнаем, до какой степени и на
каком основании “несхожесть” переходит в “подобие”. Но если так, то количественный анализ вполне
может нести с собой больше неверной информации, чем качественный, особенно учитывая то осложняющее
обстоятельство, что неадекватную количественную информацию можно использовать без сколько-нибудь
глубокого знания рассматриваемых феноменов.
Резюмируя вышесказанное, повторю: логику “или — или” нельзя заменить логикой “больше — меньше”. На
деле обе эти логики дополняют друг друга, и каждая из них имеет свою законную сферу применения.
Соответственно, нельзя отказываться от полярных оппозиций и дихотомичных противопоставлений: они
являются необходимым этапом процесса концептообразования. Равным образом совершенно не оправданы
негодования по поводу классификаций. Мы просто зачастую путаем обычное перечисление (или перечень) с
классификацией, и многие так наз. классификации не удовлетворяют даже минимальным требованиям,
предъявляемым к таковым.
Сверхсознательный исследователь исходит из того, что изучение политики может стать “наукой” лишь в том
случае, если он будет Ньютоном (или сразу всеми — начиная с Ньютона и заканчивая Гемпелем). Но
политическая наука едва ли может взять на вооружение экспериментальный метод (за исключением
экспериментов в формате малых групп), и уже сам тот факт, что нам так часто и в таком объеме приходится
прибегать к сравнительному методу верификации, указывает на то, насколько мало нам доступны строгие
методы, включая статистический. Но если так, значит наши специфические — и главные — проблемы
начинаются там, где перестает работать опыт более точных наук. Иными словами, бездумное усвоение всей
логики и методологии физики вполне может оказаться разрушительным и, конечно, вряд ли приблизит нас к
решению наших специфических задач. Между тем классификации, несмотря на всю свою ограниченность,
остаются необходимой (хотя бы на предварительной стадии) предпосылкой любого научного дискурса. Как
признавал сам Гемпель, классификационные концепты могут быть использованы для описания полученных
в ходе наблюдения данных и формулирования первичных, пусть грубых, эмпирических обобщений [Hempel
1952: 54]. Более того, построение классификаций по-прежнему представляет собой главный инструмент
внесения аналитической ясности во все, что бы мы ни обсуждали, ведь именно классификации заставляют
нас в каждый конкретный момент говорить о чем-то одном, а о разных вещах — в разное время. Наконец (и
это самое важное), нам необходимы таксономические сети, чтобы решать проблемы, связанные с
установлением и хранением фактов. Никакая сравнительная наука о политике невозможна — в глобальном
масштабе, — если нельзя опереться на широкий массив информации, которая является достаточно точной
для того, чтобы ее можно было осмысленно сравнивать. В свою очередь, это предполагает наличие
адекватной, относительно устойчивой, а потому — и аддитивной регистрационной системы. Благодаря
появлению компьютеров и компьютерных технологий создание такой регистрационной системы перестало
быть чем-то несбыточным — если, конечно, отвлечься от того парадоксального факта, что чем дальше мы
продвигаемся в компьютерный век, тем меньше придерживаемся каких-либо логически стандартизованных
критериев в своих методах установления и хранения фактов. Поэтому мое внимание к таксономии есть
также проявление озабоченности (1) информационной стороной вопроса и (2) отсутствием регистрационной
системы, пригодной для компьютерного использования. Мы вступили в компьютерный век — но не отряся
со своих ног прах прежних ошибок.
Alker H.R., Jr. 1965. Mathematics and Politics. N.Y.
Arrow K.J. 1951. Mathematical Models in the Social Sciences. — Lerner D., Lasswell H.D. (eds.) The Policy
Искажение концептов в сравнительной политологии (I)
Sciences. Stanford.
Benson O. 1967. The Mathematical Approach to Political Science. — Charlesworth J.C. (ed.) Contemporary
Political Analysis. N.Y.
Blalock H.M., Jr. 1964. Causal Inferences in Nonexperimental Research. Chapel Hill.
Braibanti R. 1968. Comparative Political Analytic Reconsidered. — The Journal of Politics, vol. 30, Feb.
Croce B. 1942. Logica come Scienza del Concetto Puro. Bari.
Deutsch K. 1966. Recent Trends in Research Methods. — Charlesworth J.C. (ed.) A Design for Political Science:
Scope, Objectives and Methods. Philadelphia.
Eckstein H. 1963. Introduction. — Eckstein H., Apter D.E. (eds.) Comparative Politics. Glencoe.
Eleўments de matheўmatique. s.a. Paris.
Festinger L., Katz D. (eds.) 1953. Research Methods in the Behavioral Sciences. N.Y.
Hempel C.F. 1952. Fundamentals of Concept Formation in Empirical Science. Chicago.
International Social Science Bulletin. 1954. № 4.
Kaplan A. 1964. The Conduct of Inquiry. San Francisco.
Kemeny J.G. 1961. Mathematics without Numbers. — Lerner D. (ed.) Quantity and Quality. Glencoe.
Kemeny J.G., Snell J.L. 1962. Mathematical Models in the Social Sciences. Boston.
Kemeny J.G., Suell J.L., Thompson G.L. 1957. Introduction to Finite Mathematics. Englewood Cliffs.
Landau M. 1969. A General Commentary. — Braibanti R. (ed.) Political and Administrative Development. Durham.
Lapalombara J. 1968. Macrotheories and Microapplications in Comparative Politics. — Comparative Politics, Oct.
Lasswell H.D., Kaplan A. 1950. Power and Society. New Haven.
Lazarsfeld P.F. (ed.) 1954. Mathematical Thinking in the Social Sciences. Glencoe.
Lazarsfeld P.F., Barton W. 1951. Qualitative Measurement in the Social Sciences: Classifications, Typologies and
Indices. — Lerner D., Lasswell H.D. (eds.) The Policy Sciences. Stanford.
Lerner D. (ed.) 1961. Quantity and Quality. Glencoe.
Lijphart A. 1969. Comparative Politics and the Comparative Method. Paper presented at the Torino IPSA Round
Table, Sept.
Macridis R.C. 1968. Comparative Politics and the Study of Government: The Search for Focus. — Comparative
Politics, Oct.
Martindale D. 1959. Sociological Theory and the Ideal Type. — Gross L. (ed.) Symposium on Sociological Theory.
N.Y.
Mills C.W. 1959. On Intellectual Craftsmanship. — Gross L. (ed.) Symposium on Sociological Theory. N.Y.
Paige G.D. 1966. The Rediscovery of Politics. — Montgomery J.D., Siffin W.I. (eds.) Approaches to Development.
N.Y.
Riggs R.W. 1970. The Comparison of Whole Political Systems. — Holt R.T., Turner J.E. The Methodology of
Искажение концептов в сравнительной политологии (I)
Comparative Research. N.Y.
Sartori G. 1969. From the Sociology of Politics to Political Sociology. — Lipset S.M. (ed.) Politics and Social
Sciences. N.Y.
Selltiz J. et al. 1959. Research Methods in Social Relations. N.Y.
Simon H.A. 1967. Models of Man. N.Y.
Spengler J.J. 1961. Quantification in Economics: Its History. — Lerner D. (ed.) Quantity and Quality. Glencoe.
Tufte E.R. 1969. Improving Data Analysis in Political Science. — World Politics, vol. 21, July.
Продолжение следует
[1] Первоначальная версия данной статьи, называвшейся тогда “Теория и метод в сравнительной
политологии”, была представлена автором в качестве рабочего материала на обсуждение “круглого стола”
Международной ассоциации политической науки, проходившего в сентябре 1969 г. в Турине. В этой связи
мне хотелось бы поблагодарить Фонд Аньелли, финансировавший проведение этого мероприятия. Я крайне
признателен Д.Аптеру, Г.Экштейну, К.Дж.Фридриху, Дж.ЛаПаломбара, Ф.Оппенгейму и Ф.У.Риггзу за их
критические замечания. Я весьма обязан также Совету по международным и региональным исследованиям
Йельского университета, стипендиатом которого являлся в 1966 — 1967 гг. В настоящей статье отражена
часть результатов той работы, которая осуществлялась мною при содействии Совета.
[2] Данное замечание отнюдь не означает критику пошагового сравнительного анализа, не говоря уже об
“институционально-функциональном” подходе. Интересные соображения по поводу последнего см.
Braibanti 1968: 44-49.
[3] Об этапах развития компаративного подхода см. Eckstein 1963.
[4] Renovatio ab imis (лат.) — обновление изнутри. — Пер.
[5] О неоправданности переноса внимания на процессы “входа” снова см. замечания Р.Макридиса [Macridis
1968: 84-87]. По словам этого автора, “состояние данной отрасли знания [политологии. — Пер.] можно
резюмировать в одной фразе: постепенное исчезновение политического” [Macridis 1968: 86]. Убедительное
изложение проблемы см. также Paige 1966: 49 ff. Обоснованию ошибочности рассматриваемого подхода как
социологического упрощения политики во многом посвящен и мой очерк “От социологии политики к
политической социологии” [Sartori 1969].
[6] Лучшим примером такого рода смелых попыток служат, пожалуй, работы Ф.Риггза [см., напр. Riggs
1970: esp. 95-115]. Несмотря на то что с утилитарной точки зрения новаторская стратегия Риггза,
безусловно, не лишена изъянов, ее критика М.Ландау [Landau 1969: 325-334] представляется не вполне
справедливой.
[7] Подробно данный эффект будет рассмотрен в последнем разделе настоящей статьи.
[8] Точнее, Кроче определяет универсалии как ultrarappresentativi, т.е. то, что находится над и вне любой
возможной эмпирической представимости [Croce 1942: 13-17].
[9] О сравнительном методе как “методе контроля” см. прежде всего Lijphart 1969. Согласно Лейпхарту,
сравнительный метод — это метод “обнаружения эмпирических взаимосвязей между переменными”
[Lijphart 1969: 2]. Я полностью согласен с таким определением, но вникнуть в его содержание можно будет
лишь на более поздней стадии обсуждения.
[10] Per genus et differentiam (лат.) — через сродство и различия. — Пер.
[11] Комментируя это высказывание К.Ф.Гемпеля, Д.Мартиндейл небрежно замечает, что “в своих оценках
Искажение концептов в сравнительной политологии (I)
Гемпель ориентируется на точку зрения естественных наук”. Но аналогичный ход мысли демонстрирует и
сведущий в статистических методах исследователь Х.М.Блэлок, который заявляет: “Хотя, конечно,
постоянно мыслить на языке свойств и дихотомий технически возможно, возникает вопрос: а насколько это
практично?” [Blalock 1964: 32].
[12] Вопрос о том, могут ли порядковые шкалы действительно рассматриваться как шкалы измерения, в
известном смысле остается спорным: большинство наших классификационных разрядов появляется без
помощи числовых оценок, и когда упорядоченным категориям присваиваются значения, то эти значения
носят условный характер. Тем не менее имеется немало оснований для того, чтобы провести границу,
разделяющую сферы количественного и качественного анализа, скорее между номинальными и
порядковыми шкалами, чем между порядковыми и интервальными. С другой стороны, даже если на
практике разрыв между последними двумя шкалами далеко не так велик, как в теории, с математической
точки зрения интересны именно интервальные шкалы и, конечно же (причем еще в большей степени),
шкалы кардинальных чисел.
[13] В противном случае сравнительный метод сводился бы преимущественно к статистическому, ибо тот,
бесспорно, представляет собой гораздо более совершенный инструмент контроля. Убедительный анализ
связей и различий между этими методами см. Lijphart 1969.
[14] В упомянутой работе дан также полезный обзор литературы по данной теме. Предварительные подходы
см. Alker 1965. Обсуждение проблемы применения количественного анализа в различных социальных
науках см. Lerner 1961.
[15] Классическим примером является перевод (частичный) на язык математики теоретической системы
“Группа индивидов” Дж.Хоуманза, осуществленный Г.Саймоном [Simon 1967: ch. 7]. В сфере политологии
подобных достижений нет. Более того, в наиболее значимых работах по данной теме проблематика
политических наук блестяще отсутствует [см., напр. Arrow 1951; Lazarsfeld 1954; Kemeny, Snell 1962].
[16] Возможно, математический рывок в дисциплине не за горами, и дело лишь за развитием
неколичественных исследований. Но если кто-то возьмется судить об этом на основании специального
выпуска “Международного бюллетеня социальной науки”, представленного К.Леви-Стросом и
посвященного “математике человека” [International Social Science Bulletin 1954], то [вынужден предупредить,
что] это издание серьезно искажает реальную картину. Гораздо интереснее точка зрения Дж.Г.Кемени [см.
Kemeny 1961: 35-51], а также модальная логика, разработанная группой Бурбаки [Eleўments de
matheўmatique s.a.]. Общую оценку ситуации см. Kemeny et al. 1957.
[17] Дж.Спенглер указывает также, что “внедрение в экономическую науку количественных методов не
привело к каким-либо потрясающим открытиям” [Spengler 1961: 176]. Хотя в настоящее время формальная
экономическая теория в значительной мере изоморфна алгебре, математизация экономики практически не
увеличила прогностический потенциал этой дисциплины, и зачастую складывается впечатление, что мы
палим из пушек по воробьям.
[18] Вряд ли требуется специально останавливаться на том, что при проведении переписей и, если на то
пошло, при сборе данных большинством независимых агентств используются “концептуальные
контейнеры”, обладающие крайне низкими селективными способностями. При обращении к стандартным
переменным, таким, как уровень грамотности, урбанизации, занятости, индустриализации и т.п., возникает
вопрос: а действительно ли они измеряют общие базовые феномены? Совершенно очевидно, что — в
мировом масштабе — это не так, причем вне зависимости от того, заслуживают ли доверия агентства,
поставляющие соответствующие данные.